Шелестит палая листва, издающая влажный запах гниения. На голову давит тяжелый бетонный потолок небес. На разбитых коленках, сквозь прилипшую грязь и просвечивающую ткань белых колготок, распускаются цветки кровавых ссадин.
Сколько прошло времени? Час? Два? Может, четверть или половина суток?
Семнадцатилетняя Оптика не знает: у нее нет часов. Слишком тонкие, не пригодные для громоздких механизмов запястья, ломкие, как сухие ветки. У папы-врача запястья толстые — и вот он всегда носит дорогие механические часы, тихо отсчитывающие потерянное время.
Единственное, что как-то позволяет прикинуть, сколько прошло часов, — это собственные физиологические реакции: невыносимая усталость и целая бездна вместо желудка. Хочется спать и есть.
За спиной остается хвойный лес, чьи бесчисленные иголочки переливаются мертвым глянцем.
Вот и дом — небольшой двухэтажный коттеджик на отшибе городка, дом местного физиолога-нейрохирурга, а также его жены и дочери. Готическая архитектура: почти бумажные белые стены, черные острые углы крыши и впалые глазницы окон. Отец поливает цветы мака — красные, похожие на разбитые в кровь коленки, и сиреневые, похожие на синяки на коже.
Оптика щурится, не понимая происходящего, и отвечает:
— Это невозможно.
— У тебя есть могила, Опти.
За спиной раздается утробный грохот, такой тяжелый и жуткий, будто небо вот-вот упадет. Папа покрепче стискивает плечи Оптики и говорит: «Пошли домой. Я… я постараюсь тебе рассказать все, что знаю. И хочу услышать все, что знаешь ты».
— Пошли.
*
Папа угощает Оптику остатками сэндвича с яйцом и тунцом, заваривает свежее какао. Опти, неумытая, даже не переодевшись, все еще сидя в рванных колготках и грязном платье, степенно жует, не торопится, вопреки сильному чувству голода. Даже такая простая еда сейчас кажется чем-то на грани божественного откровения.
Они сидят вдвоем за столом и молчат. Отец взирает задумчиво, соединив ладони, и не отрывает взгляда от своей дочки. Оптика, проглотив кусок сэндвича, между делом спрашивает:
— Где мама?
— Она ушла буквально неделю назад.
— Надолго?
— Навсегда. Пока что.
Быстро смекнув, в чем дело, Оптика не ворошит болезненную тему. Видимо, это прямо связано с ее якобы найденным телом. У мамы очень хорошо получается выпечка, особенно вишневые пироги, и Оптике, как назло, хочется чего-то такого мучного, сладкого — после долгих блужданий по просторах сумрачного леса. И маму увидеть хочется.
— Ты где была, куколка? — спрашивает папа. — И… как долго?
— В лесу. Не знаю, как долго, но не больше суток. Не веришь?
— В том дело, что и твой внешний вид… под стать твоим словам. Вся эта грязь, разбитые коленки, всклоченные волосы… — Отец замолкает. — Да, выглядит небрежно, но еще чувствуется, знаешь, запах дома.
— Спасибо, па, за добрые слова. Сама вижу, что выгляжу неважно.
— Прости, котеночек.
Оптика выпивает немного сладкого какао. Папа говорит:
— Как будто взаправду не прошло всех этих двух тяжелых месяцев.
— Я бы не смогла блуждать по лесу столько времени. Скорее всего, согнулась бы где-то калачиком в канаве и умерла. Тихонько так.
— Это лучшая участь, чем то, что мы нашли вместо тебя до этого.
Нельзя уже игнорировать слона в комнате. Оптика спрашивает:
— Что за тело? и что с ним?
Отец некоторое время молчит, после чего встает из-за стола, ненадолго выходит из комнаты. Оптика роняет взгляд на пол. Голова сейчас так кружится, что кажется, будто напольная плитка не черно-белая, как раньше, а бело-черная. Смещенная на одну клеточку.
Когда папа возвращается, то кладет на стол несколько газет.
Первая газета — местный вестник, в котором между рекламой забегаловки у шоссе и новостями о погоде располагается заметка о том, как девушка с экзотическим именем Оптика N., дочь широко известного в узких кругах физиолога и хирурга, пропала без вести. Ведутся поиски. Вторая газета — тот же вестник, но выпуск на неделю позже. В тексте написано: «Малышку Оптику нашли мертвой в глубине леса. Тело было изуродовано, но родители смогли опознать свою дочь. Идентификация по зубам подтверждает их слова».
И третья газета — издание федерального значения, в котором во всех кровожадных подробностях расписано, какие части тела и в каком состоянии нашли местные жители городка, вызвавшиеся добровольцами искать девочку. Прилагается сильно размытая цензурой черно-белая фотография останков.
Оптика спрашивает:
— И это мой труп? Типа.
Папа подпирает лоб кулаком и отвечает:
— Да. Возможно, это не очень красиво — показывать тебе фотографии твоего… тела, или тела, принятого за твое, но… мне будто ангел на ухо нашептал, что тебе необходимо было это увидеть. Не хочу врать и скрывать.
— Ясно. Мой труп в крупной газете. Интересно.
Остается последний кусочек сэндвича, состоящий из двух уголков хлеба и небольшой помазки консервированным тунцом. Оптика закидывает его в себя, неспешно прожевывает, глядя на газету, и спрашивает:
— Мое тело было в одежде?
Отец вздрагивает и морщится, но, видимо, найдя вопрос закономерным, отвечает:
— Наполовину.
И сколько Изврат Извраткинсов видели голое расчлененное тело якобы Оптики? В лесу, вживую, или на фотографии, в издательстве, во время ретуши самых кровавых (и порнографических) моментов пятнами цензуры? «Надеюсь, это какая-то другая девка. Не хочу позориться», — думает Опти и отпивает из кружки какао.
— Я думаю, это не я.
— Если честно, я сам сейчас не знаю, что думать. Нужно будет вскрыть твою могилу и пересмотреть дело… и тело.
— У меня есть и могила. Точно. Мне нужно ее увидеть.
За окном раздается гром.
— Позже. — Папа берет грязную тарелку и относит в мойку. — Сегодня будет сильный дождь. Может, завтра или послезавтра. Мне нужно связаться… с кем-то из властей.
Повернувшись лицом к дочери, отец улыбается себе в бородку и говорит:
— Добро пожаловать домой.
Оптика молчит. Ей определенно нужно принять душ и обработать раны.
*
«Как же хорошо, что я успела прийти домой до начала грозы», — думает Оптика, глядя на бесчинство природы за окном. Ветер завывает так отчаянно и жутко, будто дух Кентервиля, и гнет опушки елей. Дождевые капли наискосок рассекают воздух, стучатся в окно, молотят по крыше. Вспыхивают молнии, похожие на рисунки нервной системы человека в анатомических атласах.
Оптика сушит волосы феном. На ее коленях уже есть бактерицидные пластыри, наклеенные поверх промытых водой и хлоргексидином ранок. Сейчас она самой себе кажется уже более обновленной, вернувшейся к исходному домашнему виду девушкой. Жуткие воспоминания с блужданиями по проклятому лесу, где она встретила изуродованную самку оленя со вспоротым брюхом — так, чтобы торчали ребра с нанизанными кишками, — все отдаляются и отдаляются, как страшный сон в течение дня.
«Оптика, — раздается голос отца из-за дверей, — через полчаса я разогрею ужин. Спустишься».
«Хорош-ш-шо», — отвечает Опти, раздирая последний слог истерическим воем фена.
В гостиной работает телевизор — с перебоями, всхлипами белого шума и нечеткой картинкой. Оптика спускается вниз, уже просушив волосы и зафиксировав красным ободком, как и всегда делает перед приемом пищи, чтобы каштановые пряди не падали на лицо, и не мешали, и не лезли в рот.
Пахнет томатным супом и запеченной свининой с овощами. Отец никогда раньше не готовил томатных супов — ему больше нравились легкие куриные. На томатные блюда, даже на обычный кетчуп, он ругается, что вкус невзрачный, зато пятна — яркие, трудные при стирке. Для доктора — слишком щепетильный по вопросам грязи: не только любит чистоту, как в операционной, но и не любит мараться. Что с его специальностью, завязанной на остром скальпеле и физиологических жидкостях, — почти невозможно.
Может, изменились привычки за два (два?) месяца отсутствия Оптики, за время после ссоры с мамой?
Овощи ощущаются пресными, свинина — резиновой. Томатный суп похож на кровавую рвоту с базиликом. Неудачный ужин. Оптика говорит:
— Как будто ты раньше готовил лучше.
На что отец удивленно отвечает:
— Разве?
*
Ливень продолжается. Заскучав, Оптика разгуливает по дому и заходит в одну из папиных комнат. Первая комната — это кабинет на втором этаже, место насквозь бюрократизированное, полное бумаги и книг на полках. В кабинете есть красивый резной стол, картина-репродукция Поля Дельво «Пейзаж с фонарями» и тяжелое полувековое пресс-папье с извилистым медным кадуцеем на ручке. Вторая комната — рабочая комната, где вместо бумаг, книг, красивых картин — заспиртованные животные и органы, хирургический инструментарий, физиологические и анатомические атласы всех уровней человека, от кровеносной и лимфатической систем до мышечного каркаса и скелета.
Оптика заходит во вторую.
Темно. Пахнет сыростью и специфическим запахом физраствора или чего-то похожего, что отец использует при своих коварных хирургических изысканиях. С третьей полки сверху взирает человеческое глазное яблоко в формалине — серая радужка, как и у Оптики.
Они переглядываются.
В металлическом лотке лежат хирургические инструменты. На скальпеле и языкодержателе виднеются едва заметные бурые капельки, уже сухие. «Странно, — думает Оптика. — Отец ведь терпеть не может грязи». Для папы никогда не было странностью препарировать найденную мертвую скотину или работать с присланными от коллег препаратами частей человеческого тела, но оставлять после процесса грязные инструменты и рабочее место — никогда.
— Котеночек, ты что делаешь? — раздается отцовский голос за спиной.
Оптика оборачивается и говорит: смотрю летучих мышей. В одной из банок лежит два забальзамированных формалином крыла летучей мыши.
Это бросается в глаза: вычурное имя, на слух воспринимается как женское, по фонетике, но по содержанию — либо раздел физики (для людей ученых), либо магазин с очками и линзами (для людей обычных). Когда папа — затейник имени — думал, как назвать дочку, то отталкивался от исключительно романтических, идеалистических представлений о мире. Можно даже сказать, лирических: больше свойственных поэту, чем врачу, физиологу. Оптика.
Оптика Сильвия N.
Несмотря на наличие второго, вполне нормального имени, данного церковью, Опти не отказывается от своего основного наречения и живет уже лет семнадцать-восемнадцать. И вопреки странному имени, не сталкивается с травлей или какими-либо обидами.
Что это говорит? Что у отца, за его жесткой темновласой бородкой, натурой живореза, потрошителя кишок и желудков, за тугим воротником рубашки, есть какое-то ласковое, очень сентиментальное начало. Которое может назвать родную дочь Оптикой.
Сейчас отец будто бы иной. Этой скрытой нежности больше нет. Есть великая растерянность.
Оптика сама почти не понимает, как жить в этом мире, но папа всегда излучал полное понимание базовых процессов вселенной, никогда не сомневался в своих действиях и резал наверняка, но — сейчас этого нет. Отец неловок, как подросток.
Происходят странные вещи. Мама ушла. Папа не в себе. В газетах написано про тело девушки. Где-то есть, скрывается в тени кладбищенских кустарников, могила Оптики, сейчас терзаемая острыми лезвиями дождевой воды. И ливень не прекращается. Он не кончится даже завтра.
Скорее всего, смотреть могилу и выкапывать тело придется послезавтра.
«Не то чтобы я горю большим желанием смотреть на разложившиеся расчлененное тело типа себя, — размышляет Опти. — Можно не торопиться». Телевизор рвано показывает прогноз погоды: температура 59° по Фарренгейту, ливни целыми днями, эссенциальный тремор ведущего программу1.
Папа, что с тобой? Ты как сломанный телевизор. И у тебя раньше не было тремора: у нейрохирурга стала сбоить неврология? Великая ирония. Сапожник без сапог, офтальмолог без глаз.
Один из них сейчас смотрит в темноту папиного кабинета номер два — «грязного» отделения.
Оптика задумчиво грызет крекер в своей комнате, под боком валяется плюшевый барашек, набитый овечим мехом на замену живых кишок. Раньше отец проводил опыта на ягнятах: увлекательные эксперименты в области рефлексов и неврологических реакций. Оголять нервы животным оказывается сложнее, чем оголять провода и кабели.
На коленях образовывается бордовая корочка.
Папа выпивает секонал перед сном: красные птицы залетают в горло2. Оптику вырывает в туалете красной рвотой: томатный суп оказывается до ужаса скверным.
Когда она возвращается в свою комнату, то видит за окном огромную рогатую голову, косматую, с провалами глазниц — и огромная голова это часть огромной фигуры, покрытой шерстью как у козла или уличной собаки. Неизвестная тварь некоторое время наблюдает за Оптикой, иссекаемая дождевыми линиями, и фыркает. Существо уходит, громко размазывая грязь ногами. Сквозь скрытые щели в окне в комнату проникает влажный запах ливня и отвратная вонь полугнилой пасти этого монстра.
Оптике снова становится тошно.
*
Хрустальный лес манит: его деревья расходятся в темном зове, можно даже сказать, зобе: малышке Оптике предлагается скатится вниз, как таблетка по горлу или как пальцы при попытке вызвать рвотный рефлекс. Сумрачная мохнатая тварь — уродливый козел, уродливое подобие оленьего Бафомета с помпезных открыток христианских организаций и вычурной сатанинской церкви, — куда-то пропадает, скорее всего, в дебри леса. Окна Оптики выходят на лесную гущу, и иногда возле лоснящихся дождевой водой елей виднеется хромой, болезненный олень, с грустными осознанными глазами, серыми, как лужа.
Маленький мир Оптики — ее дом, летние каникулы, полная семья из мамы, папы и странноватой дочки — ломается, сходит с ума. Безумие окружает ее, будто миазмы туберкулеза.
«Когда же кончится дождь?» — спрашивает Оптика, глядя в кухонное окно.
«Мне кажется, никогда, — улыбается отец, наливая томатный суп. — Разве тебе не нравится? Уютные посиделки в теплом доме, когда за окном холодный ливень? Это же здорово». Оптика подозрительно косится на отца. Томатный суп льется через край, и папа опускает руку-пятерню в тарелку, пытаясь загрести лишний суп и положить обратно в кастрюлю.
После обеда Оптика перечитывает газетные вырезки о якобы своей смерти, о якобы ее теле. Сверяется с календарем. Включает телевизор, и сквозь помехи и перебои видит, и слышит, что, да, уже прошло больше двух месяцев.
Оптика вспоминает: она точно гуляла по лесу не больше суток, скорее всего, часов шесть, потому что на бо́льшее не хватило бы никаких сил ее хрупкого тельца, даже с крупными перерывами по полчаса или час. Ее коленки были разбитые при самом заходе в лес, буквально в считанных минутах, и если бы Оптика блуждала по лесу два месяца, то и ее раны давно бы зажили и зарубцевались.
Происходит нечто непонятное.
Ближе к вечеру за окном, у хвойных деревьев, виднеется горбатая, искошенная как сколиозом фигура. Среди еловых опушек можно заметить рога. Подобные оленьим.
Спрашивать, что происходит, у отца — бесполезно.
Оптика перелопачивает весь дом, читает случайные книги — «Алиса в Стране чудес», «Завтрак чемпионов», «Основы нейрофизиологии» — и разглядывает анатомические атласы. В процессе она замечает кое-что ее смущающее.
Селезенка.
У людей нет ведь селезенки. Точнее, раньше не было. Когда Оптика не посещала лес.
И ощупывая себя, полураздевшись до нижнего белья, Опти находит внутри себя нечто новое. Только это не селезенка, местоположение не то.
Под печенью есть лишний орган.
*
Забудем. Лучше забыть эти анатомические ужасы: человеческое тело — вещь сложная, есть много рудиментов или мутаций, кому тринадцатое ребро, кому хрустальные кости, а кому лишний орган (не половой, если что). Оптика заметает такие подробности глубоко в подсознание и сосредотачивается на поиске новой информации.
В отцовском кабинете номер один — «бюрократическом» — среди груд бумаг под тяжелым пресс-папье Оптика находит страницу местной газеты. В ней помимо статьи о феноменально плодовитой роженице-корове — провинция, что поделать, новостей немного — есть заметка про то, что отец пропавшей Оптики N. был найден мертвым. Таким же растерзанным, как его дочь. Следствие выдвигает две противоположные версии: либо это действия серийного убийцы, чьи охотничьи угодия находятся в лесу, либо диких животных. Однако вся опасная живность: медведи, волки и прочие — давно не водятся в дебрях хвойного леса.
Их лес больше славится оленями. И регулярными, ежегодными сезонами охоты на оленей.
Оптика продолжает поиски. В ящичке резного стола в кабинете папы находится еще одна статья. О том, что господин N., отец потерявшейся без вести Оптики N. и недавняя жертва серийного маньяка, найден живым и сам вышел на связь с полицией. Изувеченное тело мужчины, принятого за N., оказывается кем-то другим: либо бродягой, либо одним из неизвестных помощников спасательно-поисковой бригады.
Проклятье. На Оптику находит озарение.
Она заперта стихией — и монстрами снаружи — в одном доме с доппельгангером, двойником отца, у которого непонятные намерения в этом мире и неуклюжие попытки влиться в него.
Влиться, как томатный суп в тарелку, — горькая ирония.
И до сих пор неизвестно, что это за девочка покоится в могиле Оптики Сильвии N.
И до сих пор неизвестно, кто это — похожая девушка, бедная жертва маньяка, монстра, рокового случая, или двойник, или
ㅤ
ㅤ
ㅤ
оригинал.