Было это на второй год после чёрного затмения, когда небо сгорело, и ночь стояла при солнце. Тогда ходил Вупар, и все в Куславке знали, что затаившееся зло — не уходит. Оно дожидается.
А весной пришла оспа.
Не та, что с пятнами и лихорадкой, а другая — с чёрными ртами и пустыми лицами. У кого начиналась, у того лицо таяло, как воск над пламенем. Глаза вваливались, нос уходил, губы трескались, и в этом месиве оставался только один широкий рот, как у жерла печи.
Бабы в деревне молчали. Имя не называли. Только старуха Шулпа, одноглазая, сказала:
— Сюдя-нгуо пришла. Безлица гостья.
На третий день заболели дочери Марьяны. Одной было девять, другой — пять. Обе заснули в один вечер. К утру у одной лопнули губы, у другой ослепли глаза. К вечеру — умерли обе, не выдав крика.
Марьяна осталась одна. Муж был в походе ещё с зимы, вестей не было. Соседи носили ей хлеб, воду. Но не заходили. Кто входил — болел. Кто болел — умирал.
Ночами в её избе что-то ходило. Не в сенях. Внутри стен. Скреблось за печкой. Шептало в трубе. Как будто кто-то говорил не голосом, а языком, царапая слова на камне:
— Твоя кожа мягкая.
— Я съем сначала левый глаз.
— А потом возьму ухо.
— Ты же знаешь, что не спрячешься.
Марьяна не спала. Сидела у окна. Слушала. Иногда — зажигала свечу и шептала слова, что бабка учила: про керемета, про тень, про соль и кровь. Но ничего не помогало.
На седьмую ночь дверь открылась сама.
На пороге стоял мальчик. Сирота из соседней деревни. Немой. Его привела старуха Шулпа месяц назад, сказала:
— Ему некуда. Пусть будет у тебя. Он тихий, не сгубит.
Мальчик смотрел. Глаза — блестящие, большие. Нос — курносый. Он тянулся к Марьяне руками, как котёнок. Она пустила.
С тех пор болезнь к нему не шла. Он спал у печи, ел в меру, не говорил, но улыбался. Марьяна привязалась. Начала даже петь ему по вечерам, забывая, что не пела после похорон.
Но в ту ночь, когда дверь открылась — он спал, а в углу стояла Она.
Сюдя-нгуо не шевелилась. Просто стояла. Высокая, как дверь, вся в серой рубахе, лицо — никакое. Ни глаз. Ни носа. Только рот — широкий, как угольная трещина, до самых ушей. Он не был открыт, но дышал. Из него шёл пар, как из топки.
Она не двигалась. Но Марьяна услышала её голос — прямо внутри груди:
— Ты отдала мне двух.
— Дай третьего.
— И я уйду.
Марьяна стояла, будто в лёд вросла. Мальчик спал, свернувшись, рядом с печкой. Маленький, живой, невинный. Не её — но как будто был.
— Дай третьего, — снова прозвучало. — Или я возьму всех.
Марьяна ничего не сказала.
Просто надела тулуп, завернула мальчика в холст, взяла фонарь — и пошла. Сквозь деревню, мимо спящих изб. Мимо старого колодца, через ржаное поле, в сторону северного кургана, где раньше хоронили до крещения. Где земля сама парит даже зимой.
Шла долго. Мальчик не просыпался. Он будто уже спал другим сном.
Курган встретил её молча. Трава лежала, как прибитая, а над холмом — никого. Ни звука. Только луна, мутная, как глаз старика.
Марьяна положила мальчика на траву. Он тихо дышал. Она смотрела.
— Прости, — шепнула она. — Я не мать. Я — просто жила тут. Больше не хочу.
И отошла.
Сюдя-нгуо пришла без звука.
Просто появилась — и начала жевать воздух. Марьяна смотрела. Луна стала ярче. Трава заколыхалась. Мальчик исчез. Словно никогда не существовал.
Утром она вернулась в деревню.
Сначала не узнали. Потом кто-то сказал:
— Это она… но не такая.
Марьяна не говорила. Губы двигались, но без слов. И главное — на лице не было ни глаз, ни носа. Только рты — один поверх другого. Как следы зубов на тесте.
Теперь она жила среди людей, но никто не звал её по имени. Говорили:
— Иди спроси у той, что отдала третьего.
Или:
— Не гляди в глаза той, у кого их нет.
Когда спустя год в деревне снова пришла болезнь — никто не умер.
Но все дети, рождённые после того дня, не имели глаз.
Только улыбались.
И по ночам жевали воздух во сне.