Я работаю журналистом в небольшом онлайн-издании. В этом году меня попросили подготовить репортаж ко Дню России — что-то небанальное, без пафоса, но настоящее. Хотелось показать, как выживает глубинка, где уже нет школ и сотовой связи, но есть старые дома и — возможно — память. Я долго перебирал маршруты, пока однажды не наткнулся на упоминание села Глушица в Вологодской области. В последний раз его упоминали в переписи 1967 года. Больше — никаких следов.
Я решил, что это — то, что нужно. Чистый лист.
Доехал поездом до ближайшей станции, потом — попутками. Последние десять километров шёл пешком, через заросшие тропы, следуя старой карте, которую нашёл в краеведческой библиотеке. Я снимал всё на видео — хотел, чтобы даже мои ошибки стали частью повествования.
Первое странное чувство появилось ночью в лесу, когда я поставил палатку. Что-то пело. Я не мог понять, птица ли это или ветер. Звук шёл сверху — то плывущий, то хрипловатый. Он был... слишком мелодичный, чтобы быть случайным. Проснувшись утром, я обнаружил на палатке перо. Белое, длинное, с отливом — как будто у лебедя, но тоньше, и кончик был тёмно-синий.
Я продолжил путь. Чем ближе был к предполагаемому месту, тем больше меня не покидало ощущение, что кто-то хочет, чтобы я пришёл. Не звал — а вёл.
Глушица оказалась на месте. В зарослях. Домов — четыре. Один почти сгоревший. Остальные — покрытые мхом, с обвалившимися крышами. Но один — будто жилой. Под навесом сушились травы. На крыльце — веник из полыни. И снова — перья. Белые, с отливом.
Я достал камеру и продолжил снимать — всё происходящее казалось слишком важным, чтобы оставить его без внимания. Телефон не ловил. Внутри было тихо, как в музее. Я зашёл в дом. Запах — сушёного молока, воска и сырой древесины. На стене — изображение двух птиц с женскими лицами. Надпись: «Сирин зовёт, Алконост приводит».
И вдруг я услышал шаги.
Не за спиной — в голове. Как будто кто-то шёл по моей памяти. Я не испугался. Я почему-то знал, что должен идти дальше.
На опушке, за домом, стояла женщина. В простом льняном платье, с венком из осоки и мяты, в который были вплетены сухие лепестки васильков и перья. Её волосы — густые, русые, тёмные у корней и почти светящиеся на концах, струились по спине до пояса, как ручей в утреннем свете. Коса была туго заплетена и украшена тонкими нитями. Лицо — спокойное, с тонкими чертами и большими глазами цвета выцветшего янтаря, от которых веяло глубокой тишиной. Кожа — как у воды, полупрозрачная, будто отражающая небо. Она не говорила. Просто кивнула, и я пошёл за ней.
Так я вышел к озеру. Оно было тихим, тёплым, неестественно чистым. Поверхность — как зеркало, но в отражении я не видел себя. Только небо. И двух птиц, парящих в вышине.
Сирин — с лицом скорбной красавицы, с большими чёрными глазами и оперением цвета бурого золота. Её голос был похож на колокольный звон в морозный день — тревожный, чистый, почти болезненный. Она пела так, что сердце сжималось, будто вспоминало всё забытое. В её голосе звучало не только воспоминание, но и надежда — как будто она звала жизнь вернуться в эти забытые земли, вернуть дыхание в покинутые дома.
Алконост — светлая, сияющая, её перья словно сотканы из облаков и солнечных бликов. Её лицо — мягкое, утешающее, будто мать, что поёт колыбельную. От её пения становилось легче, будто кто-то незримо снимал боль с души.
Я стоял на берегу, в забытьи. Берегиня, что привела меня, опустилась на колени у воды, шепча что-то на непонятном языке, и мне почудилось, как из глубины озера поднимаются отблески лиц — лиц тех, кто жил тут прежде. Детей, стариков, солдат, матерей. Они смотрели не на меня — сквозь меня. Как на того, кто должен помнить.
Я не знаю, сколько стоял. Когда очнулся, солнце клонилось к закату. Озеро снова было гладким. Птицы улетели.
Когда я вышел обратно к дороге, батарея камеры была полной. Я пересмотрел запись. Там было всё. Даже птицы.
Но самой женщины — не было.
Я написал статью. Опубликовал фильм. Люди писали — плакали, благодарили. Кто-то поехал туда следом. Но главное — я начал писать книгу. О тех, кто охраняет богатства России. О тех, кто поёт на границе видимого. О тех, кто напоминает, что любовь к Родине — не в словах, а в том, чтобы помнить, кто ты есть.
С тех пор я не шучу про праздник. Я знаю: пока кто-то идёт туда, где молчит карта, Россия — жива.