— Нет, ну серьёзно, кто придумал тащить лодку вверх по склону, а? — смеясь, выдохнула Настя, скидывая рюкзак на землю, словно сбрасывая с плеч усталость целого приключения.

— Это не склон, это Мянтютунтури, мать его, священная гора, — с усмешкой отозвался Пашка, плюхнувшись у костра. — Дух места велел пройти именно там, не иначе.

Мы сидели у огня, раскидав спальники в круг, будто устраивая весёлую церемонию единения с природой. Всё вокруг дышало теплом и усталой радостью: дым костра приятно щекотал ноздри, сосиски шкворчали, лица светились огнём и смехом. Сердце наполнялось тем редким чувством, когда всё — на своём месте, и ты часть чего-то большого и доброго. Впечатления от дня щедро смешались с ароматом сосисок, дымом костра и усталостью.

— Вы видели тот огромный валун, который мы обошли справа от Нуорунен? — оживлённо сказал Костя, отхлёбывая пиво. — Он же реально похож на лежащего медведя. Прям лапа и морда — всё видно.

— Я думала, ты его поцелуешь, — хихикнула Лена. — Такой был вдохновлённый.

— А я серьёзно, — фыркнул он. — Там какой-то дух точно живёт. Я даже сфоткал.

— Дух сейда, — вставила Настя. — Или великана. Я читала, что раньше камни ставили на могилы или как обереги. Сейд — это не просто декор, это просьба к духам места. Или напоминание.

— А я нашла рог, — перебила она сама себя, вытаскивая из рюкзака трофей. — Смотрите. Олений, по-любому. Маленький, но настоящий. Цепочка будет супер.

Мы заахали, передавали его из рук в руки. Белёсый, гладкий, прохладный на ощупь.

— А гербарий? — напомнила Лена. — Вы вообще видели, какие папоротники? Такие, как в доисторических фильмах! Я вырвала один — он мне по пояс.

— И ещё — я набрал листьев брусники, — подхватил Костя. — Они такие красноватые, как маленькие язычки пламени, и блестящие, как будто лаком покрытые. А ягеля вы видели? Я нашёл целый пышный ком — серебристо-зелёный, как тончайшее кружево из лесной пыли. Его хоть сейчас в рамку и над кроватью вешай — как талисман.

— И камушки на ручье. Я два сложила вместе, и они будто притянулись. Магнитные, что ли?

Мы болтали, перебивая друг друга, как дети, вернувшиеся из волшебной страны. Всё было прекрасно. Пейзажи, ветер в соснах, жёлтые пятна мха на камнях, вода — ледяная, прозрачная, как стекло. Кто-то искупался в озере, кто-то обгорел, кто-то заснул прямо на тропе.

Это был один из тех дней, что остаются в памяти как шорох страниц в любимой книге. Вокруг — только карельская ночь: густая, как смола, бездонная, как омут, холодная, как дыхание древних духов. На горизонте темнела гора, где час назад мы видели сейды — плоские камни, поставленные друг на друга, будто великан играл в башню, и тотемы — выдолбленные маски с пустыми провалами вместо глаз. Некоторые были новодельными, лёгкими, как театральные декорации. Но две — древние, насквозь пропитанные лесом, временем и чем-то невыразимым.

С одной стороны поляны лес подступал так близко, что казалось — он слушает. Стволы деревьев стояли, как молчаливые стражи, а густые ветви оплетали небо, словно паук, запутавший луну в своей паутине. С другой стороны — открывалась долина, откуда по ветру доносился сырой запах воды, торфа и чего-то живого, но не человеческого.

Костёр трещал, выбрасывая искры, как угли глаз. Кто-то жарил сосиски, кто-то разливал пиво, кто-то хлопал ладонями по комарам. Лена натянула капюшон, словно укрываясь от чего-то большего, чем насекомые. Было тепло, сытно и почти уютно — но уже тогда в воздухе было нечто... ждущее.

Инна сидела чуть в стороне, глаза её ловили отблески пламени.

— Вы вообще знаете, что Вяйнемёйнен побывал в Похьёле? — сказала она вдруг, тихо, но так, что все замолкли.

Мы уставились на неё.

— Ну, Калевала, эпос. Карелия, финно-угорская мифология. Вяйнемёйнен — древний певец и колдун, словно сам север стал человеком. Он играл на кантеле, вырезанном из челюсти щуки, и его песня могла поднимать бурю, усыплять великанов и стирать память. Он отправился в Похьёлу — в Нижний мир. Не в ад, нет. А туда, где мир кончается. Где смерть не правит, но вечно ждёт.

— А Сампо — это как лампа джинна? — лениво спросил Костя, держа пиво у губ.

Инна покачала головой. Волосы закрыли ей лицо, будто занавес перед чем-то страшным.

— Нет. Сампо — это источник благополучия, плотная суть удачи. Это не магия — это устройство, которое перемалывает беду в богатство, как мельница — зерно в муку. Но он принадлежал Лоухи — хозяйке Похьёлы. И она... она была не человеком.

Костёр чуть пригнулся, словно кто-то навалился на него с плеча. Комары исчезли, испарились, как мысли на грани сна. Тишина разлилась по поляне, как вода из пробитого котелка. Даже ветки в пламени вдруг перестали трещать, будто само пламя прислушивалось к темноте вокруг.

— Лоухи, — прошептала Инна, — не просто старуха, а воплощение самого забвения. Старая, как первый камень, обросший мхом. Её пальцы — длинные, сучковатые, как корни деревьев, растущих в могильных холмах. Они шевелятся независимо друг от друга, будто у живого мха. Кожа — серо-сухая, покрытая мелкими трещинами, как выжженная кора на гниющем дереве. Но страшнее всего — её лицо. Оно вечно в тени, но сквозь мрак видны глаза... Нет, не глаза — дыры, провалы в плоти, из которых струится холод. Не глядят — втягивают, как воронки, затягивающие в себя не взгляд, а душу. Когда она появляется — лес перестаёт шелестеть, птицы вянут в гнёздах, даже мхи замолкают, как если бы земля, почуяв её, делала вид, что мертва.

Откуда-то потянуло сыростью. Пламя дернулось вбок, как напуганный зверь.

— Вяйнемёйнен шёл сквозь туман. Похьёла не обозначена на карте, её нельзя найти. Она настигает. Там время — как глина, вяжет ноги и мысли. Железные врата её двора не охраняются стражами — их боятся сами духи. А дым над ними закручивается в узлы, словно шепчет.

Инна говорила медленно, и слова её впивались, как иглы.

— Первое испытание — безмолвие. Абсолютное. Он стоял три дня и три ночи, не слыша даже биения собственного сердца. Ни ветерка, ни шороха — будто мир умер. Но тени... они ползали. Изогнутые, тощие, как голод. На третий день ему показалось, что его кости поют. Не голосом, а болью.

Щёлкнула ветка. Мы вздрогнули.

— Второе — болото забытых. Те, кто потерял имена, тех, кто утонул в себе. Они тянут руки, царапают, молят, но без слов. Он шёл по илу, чёрному, как грех, густому, как страх, и видел в воде отражения чужих лиц. Некоторые — своих.

Костёр стонал, будто сдерживал дыхание. Дым опустился, начал стелиться по земле, липко, настойчиво.

— Третье. Гроб без крышки. Он лёг, как просили. Воронья пришла не сразу. Сначала только шелест крыльев, потом когти на груди, потом... клювы в глазах. Но он пел. Пел внутренним голосом, старой карельской песней, и вороны таяли, как соль в воде.

Я не мог оторвать взгляд от Инны. Ни один из нас.

— Последнее. Без образа. Лоухи подошла. Сбросила капюшон. Она была... неописуема. Кто-то говорит — старуха. Кто-то — вихрь. Кто-то — змея. Но все молчат о том, что увидел Вяйнемёйнен. Потому что слов нет. Потому что после этого он был уже не он.

Лес вздохнул. Далеко, но ясно. Как если бы под землёй кто-то раскрыл рот.

Спираль против комаров чиркнула и потемнела. Костя шепнул: «Это ветер», но голос его был пуст.

Инна опустила взгляд.

— Есть легенда, что Похьёла — это не место, а память. Коллективный сон, в котором мы живём. Она оживает в таких местах, как Паанаярви. Где ещё осталась кора на камнях. Где деревья помнят имена, данные до нас.

И тогда — скрип. Слева. Там, где стояла перекошенная избушка из соснового сруба. Скрип, как у двери, что не открывали сто лет. Потом — стук. Глухой. Будто кто-то постучал к нам в кости.

Мы сидели, как заколдованные. Даже дышать не решались.

— Спокойной ночи, — сказала Инна. Медленно. Тихо. Её голос звучал, как ветер, который шепчет сквозь щели в заброшенной часовне. — Лоухи не забывает. Она просто ждёт, пока кто-то снова заглянет в её сторону. Случайно. Или не совсем.

Она натянула капюшон.

Всю ночь никто не шевелился. А лес — слушал.

Инна легла на спальник, закутавшись в капюшон, и почти сразу, как показалось, уснула. Её дыхание было ровным, лицо — отрешённым, словно всё сказанное ею было не просто рассказом, а последней молитвой. Она не двигалась, и её неподвижность вдруг начала пугать.

Мы сидели, втянутые в безмолвие, будто невидимая сила сжала нас за плечи и не позволяла подняться. Тела налились тяжестью, словно мы стали частью этой земли, этого леса, его глубинной памяти. Даже дыхание стало вязким, как мёд. Никто не говорил, не шевелился, не пытался спрятаться. Мы просто сидели и слушали, как вокруг нас сгущалась ночь. Время застыло, костёр угасал — медленно, как умирающее сердце. Огонь не трещал, не шипел, он просто тускнел, пока не осталась только тонкая струйка дыма, уходящая в небо, будто душа. Последняя искра вспыхнула и исчезла, как звезда, которую никто не заметил.

Когда первые лучи солнца, ещё робкие и сероватые, пробились сквозь вершины сосен, мы очнулись — будто из дурного сна. Тишина отступила. Где-то снова защёлкал клёст. Лена потянулась, Паша поморщился от затекшей спины, Костя потер лицо ладонями... И только потом мы поняли, что Инна исчезла.

Её спальник был аккуратно сложен. Как будто она встала заранее. Или... как будто её тут и не было вовсе.