Им есть дело до всех.
Этим всевидящим бабушкам-старушкам с ушками на макушке. Этим всезнающим божьим одуванчикам, что растут у каждого подъезда. Этим самоназначенным вахтёршам, в чьих беззубых ртах перемываются чужие кости.
Им есть дело до каждого.
Они и мне мослы на днях сполоснули, кстати. Прям по полной.
А теперь вот полощут Мишку. Того самого, что день-деньской торчит на приподъездной лавке, всем своим видом давая старым калошам веский повод пошушукаться.
Уставившись в одну точку, Мишка сидит сиднем, почти не двигаясь. Если не считать за движение пузырящиеся в носу сопли, да текущие из приоткрытого рта слюни. Главный хулиган и задира третьего «Б» сейчас активен, как овощ на грядке.
Так-то каждый хоть раз в жизни впадал в ступор, делов-то. Но Мишка с недавних пор пребывает в этом состоянии постоянно.
Шушукаются бабки и про соседскую Тонечку, которую несколько дней назад положили в центральную Черноволжскую больницу. Где она, как поговаривают, сходу распугала своими воплями пол-отделения.
Все мы порой болеем, всякое бывает. Только вот Тонечка, первая отличница того же третьего «Б», теперь не скоро сможет поднимать руку на уроках. Если вообще сможет.
Ну и само собой, бабки не упускают из вида Мишкиного и Тонечкиного одноклассника – Санька. Об него и его семью бескостные языки чешутся пуще остального.
Им есть дело до всего.
Уж на что меня самого частенько треплом кличут, но я за всю жизнь столько ляс не наточил, сколько эти досужие сухофрукты перетачивают за день.
Ай, ладно. На самом деле, речь тут не о клятых бабках или бедных детках. И уж тем более не о трижды клятом бедном мне.
Санёк – вот, кто главный геройчик этой истории.
Это он, Санёк, только что вышел из подъезда и сразу направился прямиком к Мишке. Подошёл, постоял немного рядом, поглазел сверху-вниз, а теперь вот машет ладонью туда-сюда у него перед лицом – тот даже не моргает.
На всякий случай, отступив назад, Санёк показывает Мишке средний палец – тот и ухом не ведёт.
Тогда дразнильщик, приблизившись почти вплотную, обеими руками тычет факи чуть ли не в нос приятелю – ноль реакции.
Опять же, если не считать за реакцию слюни с соплями. Хлюпнув, лопается надутый из ноздри зеленоватый пузырь. Прозрачные нити тянутся с оттопыренной нижней губы почти до коленей. Вдобавок, что-то чавкает откуда-то снизу. Это Санькин ботинок угодил в лужу. Фиг пойми, откуда налило при ясной то погоде, но растекается она прямо под лавкой.
Сморщившись, Санёк отдёргивает ногу и покидает своего неподвижного сверстника. Безнаказанно дразнить того, конечно, занятно, однако есть дело поважнее.
Шаркая мокрым, подозрительно попахивающим ботинком, наш деловой мальчуган топает в сторону детской площадки. Протискиваясь сквозь рой кружащей ребятни, и пропуская мимо ушей летящее в спину «рыжий-рыжий-конопатый», он пробирается к качелям. Шуганув с них дошколёнка, занимает его место.
На весь двор ксилофонит песня о русой девушке, которая музыканту предпочла бандита. Этот шлягер, что теперь называют хитом – нынче он не звучит разве что из утюгов. Прислушавшись, Санёк кривит рот.
Та скучная классическая музыка, что мама слушает на пластинках, пока отца нет дома, и то лучше этой дурацкой частушки про Ксюшу в юбочке из плюша.
Однако, девчонкам со двора нравится. Подпевают вон, пока скачут в резиночки, да нянчат кукол в дочки-матери. Подпевают даже некоторые пацаны, что режутся рядом в ножечки.
Дети носятся по двору, играя в сифу и пиная мяч в квадраты. Одни пиликают тетрисами, другие электрониками. Третьи шелестят вкладышами от жвачки, словно валютные менялы баксами.
В этой визжащей, мельтешащей кутерьме не суетит один Санёк. Он и на качелях-то толком не раскачивается. Так, чисто задом по сидушке ёрзает. Всё его внимание приковано к девятиэтажке – самому высокому дому в коробке двора. А конкретно к техническому этажу с прямоугольными вентиляционными окошками под крышей, за которую медленно закатывается солнце.
Скоро сумерки – самое подходящее время для мутных делишек. Идеальный момент.
Но пока рановато.
От созерцания заката и натирания мозолей на заднице отвлекает целлофановый пакет, что парит в воздухе, подгоняемый ветром.
Поймав его взглядом, Санёк аж замирает весь. Даже дыхание задерживает. Зырит челюсть отвесив, как умственно отсталый. Для полного сходства осталось только слюни пустить, подобно болезному Мишке.
Мятый пакет же знай себе летает по двору. Своим появлением он как бы намекает Саньку кое о чём. Напоминает, дразнится. Чего бы такого в том пакете не было примечательного, Санёк не без усилий, но отводит-таки от него глаза. А чтобы в глазах остальных детей и впрямь не походить на своего пришибленного одноклассника, наконец принимается использовать качели по назначению.
Скоро, совсем скоро все, абсолютно все сгинут с этого двора, как ветром сдутые – вот тогда, и только тогда настанет тот самый момент.
А пока всё ещё рано.
Сначала Санёк раскачивается медленно, лениво. Но входя во вкус, постепенно ускоряется.
Вперёд-вверх.
Выше.
Назад-вниз.
Быстрее.
Назад-вверх.
Сильнее.
Вперёд-вниз.
Ещё.
На очередном заходе вперёд-вниз, не успев разогнуть колени, Санёк с размаху бороздит носами обуви по земле, вздымая облако пыли. И едва не слетев с качелей, затормаживает. Резковата остановочка. Повезло ещё, что ноги целы. Чего не скажешь о правом ботинке.
Подошва его оторвалась наполовину, да черпанула всего того, что обычно рассыпано по детским площадкам – песка, окурков и битого стекла. Ботинок теперь стал похож на пасть крокодила-дебила, который сперва в Мишкиной моче поплескался, а потом нажрался мусора.
Глядя на изувеченную обувь, Санёк непроизвольно трогает свежую шишку на голове. Превращение ботинка в обоссаную рептилию не обрадует отца – язык касается разбитой изнутри губы и шатающегося переднего зуба – ох, не обрадует. Надо бы всё это дело помыть, а главное – заклеить.
На вопрос: «Вы когда-нибудь пользовались клеем?» большинство, не задумываясь, ответит утвердительно.
Услышав слово «момент» вне контекста, мы скорее подумаем не об условном обозначении короткого отрезка времени, типа «Один момент!», а представим себе жёлтый тюбик с чёрной крышечкой и красными буквами названия «Момент-1».
Вспомним, как слипшимися от клея пальцами старались приладить на место детальку поломанной детской игрушки. Как пытались прилепить назад ту же оторванную обувную подошву или отломанный каблук. Как словно мозаику, собирали из осколков разбитую вдребезги любимую кружку.
Один момент! – и всё испорченное, искорёженное, негодное снова готово к использованию.
У кого ни спроси, каждый хоть раз в жизни что-нибудь, да клеил.
Размышляя о ремонте обуви и тяжёлой отцовской руке с синей наколкой в виде непонятной букашки, Санёк не сразу замечает, как приставучая песня, что крутилась на повторе несколько раз кряду, стихла. Теперь вместо неё какая-то тётка голосит из окна:
– Антооошааа! Мультииикиии!
А следом другая тётка из другого окна:
– Танюююшааа! Мультииикиии!
И ещё одна:
– Максииимкааа! Мультииикиии!
И ещё:
– Ирииишааа! Мультииикиии!
И:
– Гееенааа! Мультииикии!
Это наподобие пёсьего завывания: стоит одной собаке поднять вой, как по цепной реакции его подхватывают все её сородичи в округе. И вот, разноголосое хоровое оповещение уже звучит на весь двор:
– Мультииикиии!
Позабыв про свой растерзанный ботинок, Санёк вновь замирает на качелях.
Вот оно – тот самый момент!
Мультики.
«Волшебный мир Диснея» – забава, что недавно подкинули нашим детишкам из-за бугра. Взамен любимым, но уже поднадоевшим Зайцу с Волком и Винни-Пуху, экраны телевизоров оккупировали Чёрный Плащ с Чипом и Дэйлом. Винни-Пух, правда, тоже присутствует. Но не тот хмурый рифмоплёт бурого окраса, а другой – жёлтый, смешливый и весь какой-то лоховатый. Нерусский, короче.
– Мультииикиии!
Ребятня, словно стайка вспугнутых мальков, разбегается врассыпную по домам.
Уже свинтили Сеня, Люда, Соня, Маша, Мариша, Ванюша, Коля, Катя, Таня. Смылись Валя, три Серёжи, два Володи и один Ибрагим. Даже болезного Мишку мама увела домой под руку. Из окон всё ещё зовут Тому, Костю, Славу, Алину, Диму, Никиту и Алёну. Не зовут одного Санька. Вернее, зовут, но не того, не нашего.
А наш по-прежнему торчит на качелях, наблюдая, как пустеет двор. Лишь престарелые стукачки никуда не торопятся. Но этих-то не переждёшь, сколько ни высиживай. Проще забить, и приступать уже к задуманному. Осталось только мусор из ботинка вытряхнуть.
И вот, едва из раскрытых окон раздаются первые слова песни про Винни-Пуха:
…Время пришло…
Санёк встаёт с качелей и уходит со своего двора прочь.
… В гости отправиться…
Вообще-то, этот конопатый шкет не меньше остальных детей переживает каждый раз, когда раздолбаистый пилот Зигзаг МакКряк заходит на посадку. Гадает, кого же любит Гаечка – Чипа или Дэйла? И без запинки может назвать имена всех мишек Гамми. Так-то Санёк не какой-то там акселерат, который в восемь лет тяготеет к классической музыке, и уже перерос любовь к мультфильмам. Просто по его задумке, пока все дети, а заодно с ними и взрослые, следят за удивительными приключениями весёлых мультяшек, никто не увидит, как, и не узнает, куда это воскресным вечером намылился одинокий мальчуган. Но если вдруг какой-нибудь бдительный взрослый всё же остановит его на улице с вопросом: «И куда же вы, молодой человек, направляетесь без присмотра старших на ночь глядя?», тот честно ответит: «Смотреть мультики!»
Только умолчит, какие именно.
На самом деле, это по незнанию, а не по дурости наш геройчик так смело шлёпает оторванной подошвой навстречу неприятностям. Всё потому, что не нашлось того подходящего взрослого, который подробно объяснил бы про последствия Сашкиной затеи. Или взрослого, который хотя бы просто съязвил:
«Сашенька, надеюсь ты дружишь с Мишенькой и Тонечкой. Ведь в самое ближайшее время ты имеешь все шансы присоединиться к их горемычной компании».
Ещё два типовых двора-коробки остаются позади. Вслед за ними появляется огороженная территория детского сада. У дальнего угла виднеется пышный куст сирени, что растёт возле самой ограды. Санёк останавливается рядом. Озирается, осматривается. И не увидев случайных прохожих, ныряет прямо в кусты. А выныривает уже по ту сторону забора. Сквозь дыру, которую он заприметил ещё в ту пору, когда сам ходил в этот садик, расположенный почти в центре микрорайона. Собственно, поэтому Санёк его и выбрал. Из игры в прятки хорошо известно, что лучше всего ховаться на самом видном месте.
Порой даже всевидящие бабки не знают, где носят детей их маленькие детские чертенята.
Санька они сейчас несут через песочницу мимо качелей прямиком к беседке. Две кирпичные стены буквой «Г», да деревянная лавка под шиферной крышей – вот тебе вся постройка. И если не знать заранее – сроду не заметишь, что один кирпич нижнего ряда расшатан в кладке.
На стенах беседки нарисован наш (не диснеевский) Винни-Пух со всеми-всеми-всеми. В углу – грустный ослик Иа. Именно под его бесхвостым седалищем и притаился тот самый заветный кирпичик. Который присевший на корточки Санёк уже аккуратно вынимает из стены.
В открывшемся тайничке приныкан небольшой чёрный свёрток. Целлофановый пакет. Дрожащие от недетского нетерпения детские руки тут же его разворачивают и достают наружу жёлтый (как диснеевский Винни-Пух) с красным (как его футболка) тюбик.
…Ждёт меня старинный друг…
Тут какой-нибудь не самый сообразительный взрослый воскликнет:
«Сашенька, ты, чтобы отца не огорчать, решил сам заклеить ботинок? Вот ведь папин умелец!»
В одной руке у нашего умельца пакет, в другой – клей. Зубами скрутив с тюбика крышечку, Санёк цедит его содержимое внутрь раскрытого пакета. Мутной жёлтой нитью оно тянется до самого дна, источая резкий запах обувной мастерской. Рука сжимает мягкий металл сильнее. Буквально сплющивает его в кулаке, выдавливая всё до последней капли. И лишь когда остатки надуваются на кончике пузырём, как сопли из Мишкиного носа – только тогда смятый тюбик падает на землю. Пальцы обеих рук смыкаются в кольцо вокруг верхней части пакета, держа его на весу, словно кувшин за горловину.
...Нас без сомнения…
Санёк выплёвывает зажатую в зубах крышечку и подносит пакет к лицу.
…ждут приключения…
На вопрос: «Вы когда-нибудь нюхали клей?» – большинство даже отвечать не станет, а лишь брезгливо поморщится.
После недавнего окончания войны в Афганистане наркота оттуда потянулась к нам целыми бесконтрольными караванами. Россияне принялись самозабвенно подсаживаться кто на что. Заторчал народ плотно и слаженно. При всей плачевности, есть в этой ситуации один любопытный, так сказать, момент. Попробуй спроси за «Момент» любого торчка: хоть винтового, хоть аптечного, хоть укурка – как тот сразу набычится:
– Ты за кого меня принимаешь, а? Я никогда, слышь, никогда в жизни не нюхал этот сраный «Момент», ясно? Я чё, по-твоему, вообще конченый?
Даже самый опустившийся нарколыга, которому жить осталось полкубика до передоза, и тот скажет, что нюхать клей – западло.
Причина в легкодоступности и некриминальности «Момента». Не круто, видите ли, упарываться тем, что можно свободно купить в любых «Хозтоварах».
Только вот детишкам вообще нет дела до рассуждалок о непрестижности их занятия. Они только-только открыли для себя понятие кайфа как такового. Научились собственноручно себя слегка придушивать, чтобы словить так называемый «собачий кайф» – кратковременную эйфорию в следствие непродолжительной асфексии. Казалось бы, предел удовольствия! И тут – вот те раз! – оказывается, взрослые сами, прямо в магазинах, уже продают ребятне кайф поновее! Продолжительнее, сильнее. Круче. Нате, дети, нюхайте, не обляпайтесь!
Едва ли немцы из фирмы «Henkel» знали о последствиях, когда делились своим клейким ноу-хау с советским производителем.
Не знает о последствиях и Санёк.
Он опускает лицо в пакет. Прячет в нём рот, нос. Прижимает целлофан к мордахе, как маску ингалятора. Одни полуприкрытые глаза наружу.
Вдох.
Глубокий, какой делаешь, когда собираешься задуть свечи на торте.
Выдох.
Полный, какой делаешь, когда стараешься задуть все до единой.
Вдох.
Выдох.
Пакет надувается и сдувается, точно рыба фугу из учебника по биологии.
Вдох.
У тела появляется лёгкость. Ещё пара вдохов-выдохов – и оно ощущается почти невесомым. Невидимые муравьи шныряют по коже от макушки до пяток, шевеля каждый попавшийся на пути волосок.
Выдох.
Мир вокруг искажается. Объекты теряют резкость и чёткость. А цвета наоборот – становятся ярче, насыщенней. Словно кто-то играется с крутилками настройки изображения телевизора.
Вдох.
Нарисованный на стене беседки русский Винни-Пух подмигивает и машет лапой. К нему подходит нарисовавшийся из ниоткуда Винни-Пух диснеевский. Они здороваются, пожимая друг-другу лапы, а потом крепко обнимаются. Вот так встреча! По телеку такого в жизни не увидишь!
Всё, как и было сказано. По-чесноку, без врак – Санёк смотрит мультики.
Только свои собственные.
…Мы ведь не любим скучать…
Толуол.
Всё дело в нём.
Это токсичное вещество, вдыхание паров которого вызывает наркотическое опьянение. Эйфорию, галлюцинации. И, естественно, зависимость. Вместе с букетом психических нарушений, вплоть до рассеянного склероза.
Толуол входит в состав нескольких распространённых товаров бытовой химии. А также лаков, красок, растворителей, плюс пары наименований клея для стендового моделизма. Ну и конечно же, толуол содержится в «Моменте».
Про «Момент» Санёк узнал от Мишки.
– Это такой кайф, Санчо! Собачий и рядом не валялся! – говорил он, когда ещё мог говорить. – Короче, берешь пакет с клеем и нюхаешь. Прям дышишь ртом и носом, понял? Как в ингалятор. Только края пакета не испачкай, иначе морду потом фиг чем ототрешь. – просвещал одноклассник с важным видом бывалого. – А если не ссышь заляпаться, тогда можно ваще супер-кайф словить! Для этого пакет надо прям на башку напялить!
Вот с пакетом на голове его и нашли родители. Он лежал на полу в детской без сознания. Пульс еле прощупывался. Вследствие гипоксии от удушья произошло частичное отмирание клеток мозга, что привело ребёнка к полу-вегетативному состоянию.
Один момент! – и вот ваше активное чадо уже никогда не станет спортсменом.
«Мишенька, промычи «Прощай» своей спортивной секции!»
К приезду «скорой» Мишкины родители сняли пакет с его головы и вынули из кулака тюбик. Оттерли с мордашки следы клея. Проветрили комнату. Сделали всё, чтобы случившееся выглядело не так, как было на самом деле. Мол, весь двор и вся школа в курсе: Миша Бокарёв – пацан шебутной. Прыгал, скакал, бесился да саданулся головой об пол. Несчастный случай.
Так что, какие бы сплетни бабки не распускали, правды не знают даже они.
Не знает её и Санёк.
Поэтому он с упоением смотрит свои мультики дальше.
Вдох.
Оба Винни-Пуха спрыгивают со стены. Следом появляются два Пятачка. К ним присоединяются два Кролика, две Совы и два Иа. Даже два Тигры. Одного из которых нет в русском мультфильме, а есть только на картинках в книжке – но он тоже тут.
Выдох.
Все весёлые зверята берутся за лапы и принимаются водить вокруг Санька хоровод. От чего у него начинает кружиться голова. Ноги подкашиваются, тело ведёт назад. Прислонившись спиной к стене беседки, Санёк сползает по ней вниз. Медленно, как под водой, оседает на лавку. Где его зад поджидает торчащий из доски гвоздь.
Вдох.
Ржавый, длинной с палец взрослого человека гвоздище мгновенно протыкает штаны и кожу. Мигом прошивает прослойку подкожного жира. Чуть замедляется, разрывая мышечные ткани. И воткнувшись в тазовую кость, под тяжестью тела загибается крючком прямо внутри ягодицы.
Выдох.
Не будь Санёк угашен, ему б такое, конечно, не понравилось. Но он угашен, и поэтому широко улыбается спрятанными в пакете губами.
Вдох.
Выдох.
Ещё один эффект от вдыхания паров толуола – это потеря тактильной чувствительности и сильное завышение болевого порога.
В изменённом состоянии сознания люди частенько вытворяют всякое. Та самая соседская Тонечка, надышавшись клея, взяла, да сунула руку в кастрюлю с кипящей водой. Что ей там привиделось? Может, проголодалась, а пальцы показались аппетитными сосисками? Кто знает. И неизвестно, сколько она их так варила, пока родители не обратили внимание на плывущий по квартире запах мясного бульона. На тот момент Тонечка уже занималась рисованием. Карандаш всё выпадал из детских пальчиков, с которых прямо на альбомный лист сползала сочащаяся жиром сморщенная кожа.
Один момент! – и вот ваш творческий ребёнок уже никогда не станет художником.
«Тонечка, помаши культёй своей художественной школе!»
Тонины родители поступили аналогично Мишкиным. Они вызвали «скорую» только когда дочка вновь стала вменяемой – когда толуоловый приход полностью отпустил её, и она стала истошно орать. Беда уже случилась. А так, произошедшее хотя бы выглядело… Поприличнее, что ли.
Бабки у подъезда могут судачить о чём угодно. Лишь бы не о том, что ваш ребёнок – токсикоман.
Взрослая наркомания – взрослый выбор. Пусть зачастую и не осознанный.
Детская наркомания – взрослый проёб. Жёстко, но как есть.
Родителей покалеченного инвалида общество сочувственно пожалеет. Родителей токсикомана – смешает с дерьмом. Ваш малолетний токсик вас самих заляпает «Моментом» так, что вовек не отмыться. Хорошо, если отделаетесь просто шушуканьем бабок за спиной. А ведь можете и родительских прав лишиться. Или даже попасть под суд.
Один момент! – и вот вы больше не родители.
Но раз воспитательный момент с «Моментом» уже упущен, какой смысл выносить сор из избы, верно? Словами, как и слезами, делу не поможешь, правильно? И вообще, молчание – золото, не так ли?
«Уважаемые взрослые, какой ещё народной мудростью вы оправдаете свою родительскую никчёмность?»
Из-за тотальной молчанки родителей невозможно вести полноценную статистику. А раз нет данных – нет проблемы. Наркологи пожимают плечами, разводят руками и молчат.
Молчат родители.
Молчат продавцы в «Хозтоварах».
Молчат любители стендового моделизма.
Молчат дети, втихую продолжая делать свои ядовитые ингаляции.
Вдох.
Выдох.
Мультяшек вокруг становится больше. Тигра пружинисто отскакивает от стены беседки, а пёс Шарик учит бурундука Дейла рисовать на этой стене «фигвам». Мишки Гамми подпрыгивают до самой крыши, где, хлопая крыльями, порхают два попугая – Кеша и Яго. По земле стелится туман, в котором бродит Ёжик, то и дело шарахаясь от проносящегося мимо Уткоробота.
Вдох.
Санёк уже не успевает считать всех новоприбывших в его мультфильм героев. Здесь Алладин, здесь Дядя Фёдор. Здесь Вжик с Рокфором. Тут как тут и Скрудж МакДак с племянниками: вот Билли, вот Вилли, вот Дилли, вот какой-то дядька в спортивном костюме с полосками.
Выдох.
Мультика с таким персонажем Санёк не видел. Иначе запомнил бы. Такого шиш забудешь. На первый взгляд обычный мужик в белых кроссах и чёрном «Адидасе». Нынче куда ни плюнь – попадёшь в подобного спортсмена. И можно было бы даже подумать, что этот тип – реальный.
Если б не его голова.
Круглая, чёрная и вся гладкая. Ни глаз, ни рта, ни носа на ней. Вместо них, на том месте, где должно быть лицо, расположено какое-то цветное, круглое пятно размером с яблоко.
Вдох.
Почему-то это напоминает Сашке мамины пластинки – чёрные диски с цветными круглыми этикетками, наклеенными по центру.
Выдох.
Вот ещё прикольный момент: этот кругляк на башке-пластинке то и дело меняется в цвете. Когда за чёрной головой видны деревья, кругляк зеленеет, как листва. Когда мужик перемещается, и позади него оказывается стена беседки – кругляк становится грязно-белым, под цвет кирпича.
Вдох.
А вот не очень прикольный момент: обе Сашкины ладони, подрагивая, лежат на коленях, а пакет при этом остаётся на лице. Похоже, клей всё-таки попал на края пакета, да прилепил его к коже. И совершенно не прикольный момент в том, что воздуха в целлофановом мешке становится всё меньше.
Выдох.
Сашке не известно, что подвело под монастырь Мишку с Тоней. Но чисто интуитивно он смекнул: нюхать клей надо, не надевая пакет на голову, в уединённом, подальше от всевозможных опасностей, месте. Вот и все дела!
Вдох.
Порой, когда мама не слышит, отец называет Санька тупым мелким выродком. С чем тот, конечно, не спорит, но про себя категорически не согласен. Ведь то, что произошло с его одноклассниками, а так же десятками, и, возможно, сотнями (статистики-то нет) других детей – подобной фигни с Сашкой ни за что не случится. Только не с ним.
Выдох.
«Момент» долго сохнет, так что отлепить пакет от лица никакого труда не составит. Однако, оторвавшись от коленок, кисти рук на миг зависают на уровне живота и безвольно опадают назад. Поднять их выше не получается – попросту нет сил. Нет их и в ногах. При попытке встать те только немощно дрожат, но не разгибаются. Оттолкнуться от лавки ладонями тоже не выходит, они разъезжаются в стороны, скользя по чему-то мокрому, тёплому, липкому. Свесив подбородок на грудь, Санёк видит, как из-под его собственного зада растекается по лавке и капает на пол нечто красное. Пара хилых, панических рывков ни к чему не приводят – что-то крепко, очень крепко держит за задницу.
Вдох.
И хотя Сашке сейчас не до воспоминаний, взглянув на себя со стороны, он бы точно припомнил ту бедную лягушку, которую отец живьём насаживал на крючок, когда однажды брал сына ловить щуку-травянку. Маленький, подцепленный крюком за жопку лягушонок дрыгал лапками и неодуплённо хлопал выпученными глазками. Беззвучно открывая-закрывая при этом рот. Жалкий и беспомощный.
«Сашенька, скажи «Ква!», если думаешь, что ты самый умный».
Выдох.
Последний.
Дальше только вдохи. Мелкие и частые. Конвульсивные. Пакет больше не надувается, а лишь постепенно сжимается, сдуваясь насовсем. В нём практически не осталось воздуха. Один толуол.
Вдох.
А меж тем, пластинкоголовый мужик направляется в Сашкину сторону.
Вдох.
С каждым маленьким вдохом он всё ближе.
Вдох.
Он почти рядом.
Вдох.
Он рядом.
Вдох.
Он тянет к обдолбанному, теряющему создание ребёнку свои ручищи. Щас как схватит!
Вдох.
Сцапает!
Вдох.
Сгребёт!
Вдох.
Заграбастает!
Вдох.
Сашка вяло мотает головой. То ли пытаясь отстраниться от растопыренных прямо у его мордахи чужих пальцев, то ли выражая нежелание дальше смотреть такие мультфильмы.
Вдох.
И тут трансляция прерывается. Кто-то выключает звук и изображение.
…Как славно, что можно тебя повстречать…
Вдох.
Глубокий, какой делаешь, когда очень-очень хочешь жить.
Вдох.
Заполняющий все лёгкие воздухом. Простым, чистым и скучным воздухом, дыша которым мультики можно смотреть только по телевизору.
Вдох.
Всё мультяшки исчезли. Разве что в голове засел дятел Вуди, отчаянно долбящий дупло прямо изнутри детской черепушки. Да коты Матроскин с Толстопузом дружно нассали в пересохшем рту напоследок.
Вдох.
И этот кошачий сортир изрыгается изо рта вместе со слопанными в обед мамиными котлетками.
Вдох.
Химозный отходняк, как расплата за толуоловые мультики. Бесплатные – только по телеку.
Вдох.
Снова сблёв.
Так Санёк и пришёл в себя. На полу беседки, в собственной рвоте, посреди обломков разнесённой в щепки лавочки и обрывков разорванного на клочки пакета. Рядом валялся какой-то здоровенный гвоздь. Загнутый крючком и перемазанный красным.
Весь этот бедлам явно не бесплотные мультяшки устроили. По всему выходит, что тот пластинкоголовый хрен с горы – не глюк толуоловый, а реальный дядька. Всамделишный. И кто он такой тогда? Сторож? Бомж? Педофил?
Сашку ещё раз выворачивает. На сей раз просто желчью.
Про педофилов он узнал от отца. С ухмылкой тот подробно объяснял, какой странной любовью некоторые взрослые дяди любят маленьких детей.
Вспомнив отцовский рассказ, Санёк непроизвольно сжимает ягодицы, и тут же взвизгивает во весь голос, хватаясь за правую.
Так, прижимая ладонь к больному месту, он и покидает садик. В драном ботинке, в рваных штанах, с разодранной жопой. Наш отважный искатель приключений хромоного ковыляет домой – навстречу отцовским звездюлям.
Дома мама еле уговорила отца сходу не учинять расправу за испорченные штаны. Так что свои оплеухи и подзатыльники под традиционное: «Не папкай мне, выродок!» Санёк получил уже после визита в травматологию. Где ему наложили аж три шва. Сказали, шрам останется. Таким можно было бы даже гордиться, будь он на другой части тела. А так – стыдоба одна.
Вдобавок, нитки швов тянут кожу при каждом шаге, того и гляди разойдутся от любого резкого движения. Уделать кровью новые штаны – верный кабздец. И это отец ещё ботинок не заметил. Поэтому Санёк ходит медленно. Осторожно, как сапёр по минному полю. А когда не ходит – стоит.
Стоит за столом во время завтрака. Стоит за партой на уроках. Стоя обедает в столовке, под приглушённые смешки остальных учеников. Стоя делает домашку и стоя ужинает. Короче, только спит лёжа на животе. Всё остальное время стоит.
Стоя он встречает воскресный вечер во дворе. В новых штанах и футболке.
«Ну жених!» – улыбаясь, сказала мама.
«Хоть пятнышко – прибью, выродок» – шепнул на ухо отец.
Весь из себя нарядный, Санёк торчит на своём качельно-наблюдательном посту. Сам не качается, естественно. Зато раскачивает Мишку. Тому, конечно, пофиг, что его качают, как маленького, а вот Санёк от своего занятия не в восторге. Это Мишкина мама припрягла – покачать-присмотреть. Дружба дружбой, но в воскресенье вечером Сашке совсем не до Мишки. Всё его внимание, как обычно, приковано к крыше девятиэтажного дома. Но конкретно в данный момент, помимо выжидания того самого момента, есть ещё один момент.
Как раз на девятом этаже живёт Мишка. Когда Санёк был у него в гостях, заметил, что металлическая дверь, ведущая на технический этаж, не заперта.
Одной рукой качая одноклассника, пальцы второй руки он держит крестиком, чтобы та дверь до сих пор оставалась открытой.
И едва во дворе раздаётся первое:
– Мульти-и-ики-и-и!
Как Санёк оставляет Мишку на качелях, а сам срывается к его дому, даже не дожидаясь, пока опустеет двор. Резво чешет вприпрыжку, напрочь позабыв что про вездесущих бабок, что про свои швы, которые вот-вот лопнут, как его терпение. К счастью, в нужный подъезд вместе с ним никто не заходит. На удачу лифт тоже оказывается на первом этаже. Санёк заскакивает в провонявшую мочой кабину и жмёт самую верхнюю оплавленную кнопку. За мгновение до того, как двери закрываются, он слышит:
– Эй, пацан! Обожди, а?
А потом, уже из-за закрытых дверей, приглушённое:
– Блядь! Ладно, давай по лестнице!
…Лишь стоит только их позвать…
Немного ранее, один взрослый, который имеет к этой истории кое-какое отношение, говорил:
Блядь! Ну куда ты на красный прёшь, Толян?! Чай, не от мусоров съёбываем. Попусти газульку-то!
Чё?
Да потому что ты гоняешь, как беспредельщик! Из-за этого с тобой остальная братва уже ездить стремается. Один я терплю.
Чё?
Кому ты ебало бить собрался? Всей бригаде? Ой, не смеши. Просто тише будь, и всё.
Блядь!
Опять на красный! Ёбаный в рот! Сука, там, кажись, гайцы стояли!
Чё?
Ты за базаром-то следи! Я не очкую мусоров, а просто не терплю, когда барагозят без причины.
Бля, походу в натуре мигалки на хвост прицепились. Следи за дорогой! Сам гляну. Ну-ка. Не. Ложная тревога. Это просто скорааа… А это чё здесь за хуйня!?
Чё?
Я вижу, что это обрез, умник! Какого хуя он делает на заднем сидении, Толян?! Ты, блядь, в прошлое воскресенье не настрелялся?
Чё?
В смысле, про что я базарю? Да про то самое я базарю, Толя! Какая у тебя, ебать, память короткая, однако. Всего-то неделя прошла. У меня даже мозоли от лопаты не успели зажить.
Ох, ёпта… Видит бог, не хотел я с тобой на эту тему закусываться... Думал, что проехали… Но, раз ты сам этот вопрос поднял, давай проясним один моментик. Будь так любезен, Анатолий, ответь, пожалуйста.
Всё-таки нахуя ты Липкому в жбан шмальнул, а?
Чё, блядь?!
Дёргался? Серьёзно?! Ясен хуй, он дёргался! Мы же с тобой ему пакет на башку напялили! Он задыхался нахуй, вот и дёргался! Так ведь и задумывалось! Нужно было просто пакет ещё чутка подержать, и он сам бы сдох. Проще некуда. Но нет, блядь! Тебе примандилось ему дыру в ебале пробуровить из этой своей сраной гаубицы.
Перенервничал, говоришь?
М-да… То на тебя не так посмотрят, то чья-то рожа не понравится. Теперь вот перенервничал, да? Толян, такими темпами в лесу скоро поссать негде будет – под каждым кустом уже холмик. С твоими заскоками тебе не девятку надо было брать, а экскаватор.
Бля, какой же это геморрой – от жмуров избавляться. Как вспомнишь, так вздрогнешь.
Чё?
И чё с того, что вся братва так делает? Если все начнут под хвоста долбиться, ты тоже станешь очко подставлять?
То-то же.
Зарываешь, топишь, сжигаешь – настопиздило уже, сил нет!
Чё?
Да не собираюсь я завязывать! Ты ёбу дался? Речь о том, что подход надо менять, врубаешься?
Взять того же Липкого. План был какой?
Охуенный был план! Надёжный, как бабкины часы с кукушкой.
Берём «Момент». Берём пакет. На рыжую башку Липкому – раз! Держим, держим. Ждём, пока зажмурится. Хоба! Готово! После оставляем трупака как есть, и сваливаем. Мусора его находят. Думают, что обчуфанился долбоёб и случайно удавился. Дело закрыто.
Чё?
Схуяли это только пиздюшня чуфанит? Кто тебе такую хуйню сказал? Ты анекдот про «Момент» слышал, не?
Короче, в хозяйственном магазе очередь. На прилавке табличка «Момент отпускается только по одному тюбику в руки». Мужик на кассе клянчит: «Ну пожалуйста, продайте хотя бы парочку!» А ему: «Хрен тебе на рыло!» Как он ни умоляет – без толку. Из толпы кто-то сочувствует: «Да сжальтесь вы над человеком. Может, ему день рождения отмечать?»
Ржачно, да? Вот. Так что тебя наебали, Толя. «Момент» не только пиздюки нюхают. Его все нюхают.
Чё, блядь?
Ты подъебал, что ли? Ясен хуй, я не нюхаю! Я ж не конченый! А вот Липкий сто пудов нюхал. Он и кликуху-то свою знаешь, как заработал? Ща расскажу, охуеешь.
Давай здесь на Пушкина свернём. Да похуй на колдобины. Зато ни мусоров, ни светофоров.
Короче, слушай.
Я в ту пору пилоток пас. Сутенёрил, типа. И вот звонят мне однажды с блатхаты. Подъезжай, мол, тут ситуация внештатная.
Ты путану Сунмин знаешь? Да, та самая, которую можно только в рот и в жопу. А ты в курсе, почему её в передок нельзя? Потому что наш покойный Мойша ей щель заклеил.
В каком, в каком!
Да в самом что ни на есть прямом смысле, Толян!
Чё?
Не, сам не видел, бог миловал. Но фанило от неё, как из того ларька, где армяшки обувь чинят. А орала она, ой бля… Ну я сразу её к нашему доктору повёз, конечно.
Кто?
Я?
Да причём тут заботливый? Это ж просто мохнатое бабло, сечёшь? А за мохнаткой Сунмин целые очереди любителей экзотики строились.
Кто?
Сунмин-то?
Вьетнамка, вроде. А чё?
Чё, блядь?!
Ты в натуре думаешь, что у пиздоглазых баб и пизда горизонтально расположена!? Серьёзно?! Ёбаный стыд, с кем приходится работать…
Ладно, я не дорассказал.
Доктор наш, что братву от ножевых и огнестрельных латает – матёрый такой Айболит. В Афгане фельдшером служил. Всякого повидал. Но пока он с Сунмин возился – несколько раз поблевать бегал, реально. А потом рассказывал.
Только представь.
Разбухшая, распаханная пилотка. Раздроченная в мясо. Чуть ли не наизнанку вывернутая. И вся обвафлена какой-то желтоватой, мутной, вонючей хуетой, которую ни спиртом, ни перекисью не оттереть. Но самое жёсткое то, что эта поебень попала внутрь, и всё там намертво склеила. Залепило дырку наглухо. Спичку не просунуть. Только рваный гондон из складок свисал, как тряпочка. Короче, пизда пизде.
Сунмин и сама толком не поняла, что этот жид пархатый с ней вытворил. Он же обдолбанный был в кашу. Кстати, скорее всего обчуфаненный. Мож, клей с вазелином попутал. Или вместо пиструна своего обрезанного в манду ей тюбик запихал. Хрен его знает, этого извращенца.
Ну не кончал же он, блядь, «Моментом»?!
Хотя, в нашем Черноволжске, с этой злоебучей АЭС, сам знаешь – каких уродов тут только не встретишь.
Будь моя воля, я б Липкого заебошил прямо там, на месте. Но Жук его ясно обозначил, как приближённого.
Чё?
Да хрен знает, что за мутки они мутили. Я в чужие дела не лезу. Братва поговаривала, Липкий до реальных дел музыкантишкой был. Так что не удивлюсь, если он для Жука пианины пиздил из филармонии. Ещё ходил слушок, что этот хрен рыжий на супругу Жуковскую запал. Но не думаю, что он в натуре рискнул бы с женой бригадира спутаться. Он хоть и болтливый был, но не тупой. А пронырливый, скользкий и наглый. Типичный жидяра.
Чё?
А чё тебя смущает? Да, жиды бывают рыжими. И хачи бывают рыжими. Не знал, темень? Ну, знай теперь.
И слушай дальше.
После того случая к Липкому его погоняло и прилипло. У проституток его больше не видели. А чуть позже он вообще пропал с радаров. Мы с братвой думали, подох давно. И тут – вот-те-нате! – нарисовался спустя восемь лет. И каким-то раком-боком снова подлизался к Жуку. Да не долго музычка играла, как ты знаешь.
Блядь!
Да чё ты орёшь, а?!
Вижу я! Бодрая бэха, базара нет. Нахуя орать-то? Ты ещё в ладоши захлопай, как дитё малое. Вот косячить перестаешь, бабла поднимешь – тоже такую себе возьмёшь, Толя. Хотя тебе, конечно, больше подойдёт экскаватор.
Ты мне, блядь, закончить дашь, или нет?
Короче, как только Жук сказал, что Липкого валить надо, так я сразу ту историю с «Моментом» и припомнил. И тут же всё придумал. Реально, охуенный был план! Который ты Толя, похерил своим ебучим обрезом! Сука, как вспомню, аж трясёт!
Чё?
Да мне лично до пизды, за что Жук на Липкого зажлобил. Видать, очередная спизженная пианина оказалась расстроенной. Повторяю – я в чужие дела не лезу. Особенно, когда мне башляют.
Чё?
Чё?!
Чё, блядь?!
Я, блядь, вечно переспрашиваю, потому что ты, блядь, вечно мямлишь – хуй поймёшь!
Поворот не проеби.
Да всё-то ты помнишь, ёпта! Однако один хрен постоянно проёбываешь, и приходится крюка давать!
Вот щас – молоток! Красавчик! Но если б я не напомнил – точняк проебал бы.
Давай прямо у дома Жука тормози. Да прям возле его подъезда. Твоя тачка тут уже примелькалась, шифроваться понта нету. Номера потом поменяем на всякий.
Двиган не глуши, а я дай назад переберусь.
Эть… блядь… ай… Тьфу ты, сука! Чуть жопой на твою базуку не присел!
Так. Теперь давай ещё раз по плану. Жук конкретно изложил: чтоб было́, как несчастный случай. Значит, работаем максимально аккуратно.
Дождёмся, пока мелкий домой пойдёт. Я его за шкирку в тачку, а ты – по газам. Вывозим его на стройку у рынка. И там тихонько удавливаем. Пакетом с клеем. Брыкаться, как Липкий, он явно не будет. Так что волыну свою оставь в машине.
Обрез не брать! Ты меня услышал, Толян?!
Трупак бросаем прямо там. На самом видном месте.
После сидим тихо и не отсвечиваем, пока мусора дело не закроют.
Делюга простая, но ответственная. Деликатная, так сказать. Остальная братва не в курсе. Жук одним нам доверил. Сработаем чисто – он не обидит, будем в шоколаде. Но если напортачим – в лесу станет на два холмика больше.
Вопросы?
Ой, блядь! Опять ты за своё, Толян? Ну если ты такой дохуя любознательный, сам спроси у Жука, почему он решил мелкого шлёпнуть.
Чё, ссышь?
То-то же. Вот и не пизди попросту. Мне лично похуй, чем он ему не угодил. Не слушался, наверное.
Кстати, а вот и наш клиентик.
Чё?
Да вон, какого-то дебила на качелях качает.
Блядь!
Куда он, сука, попиздил?!
Ладно, похуй… Будем импровизировать. Глуши тачку! Погнали за ним!
В общем, этот взрослый, который к нашей истории имеет кое-какое отношение, наболтал-насплетничал почище самых языкатых бабок.
…Вам не придётся долго ждать…
А меж тем, его будущему клиентику пока ещё везёт – проход на технический этаж оказывается незапертым. Правда, металлическое дверное полотно поддаётся туго, да ещё протяжно скрипит на весь подъезд. Скривившись от этого звука, Санёк протискивается в едва открывшийся проём, и чтобы снова не нашуметь, оставляет дверь приоткрытой.
Внутри он первым делом осматривается. Свет, проникающий сквозь вентиляционные окошки тусклый, но его достаточно, чтобы разглядеть, что тут есть. А вернее – чего тут нет. Нет похабных надписей и рисунков на стенах. Нет разбросанных по полу пустых жестяных банок, битых бутылок или использованных одноразовых шприцов. Даже ни одного окурка не видать. Кроме голубиного помёта никаких следов чьего-либо присутствия.
Пусто и тихо.
Только устилающий пол угольный шлак хрустит под ногами. Перешагивая бетонные балки, Санёк направляется к ещё одной двери в дальней стене. За ней обнаруживается технический этаж соседнего подъезда. Тоже пустой и незамусоренный.
Из-за того бомжа-сторожа-педофила, или кто он там такой, в садик больше не сунешься. А здесь просто идеальное местечко, чтобы позырить мультики. Так что пора доставать всё необходимое для просмотра – припрятанные в носках целлофановый пакет и тюбик «Момента».
Тут у какого-нибудь нравоучительно настроенного взрослого есть повод поцокать языком и сказать:
«Саша, Саша. Ни чему-то тебя жизнь не учит».
Привычными движениями наш неуч цедит в пакет клей. На сей раз предельно аккуратно, чтобы не испачкать края. Выдавив для начала полтюбика, он сперва опускается на колени, а потом ложится на живот, уперев локти в пол. Откладывает смятый тюбик в сторону. Перехватывает обеими руками пакет. И устраиваясь поудобнее, принимается ёрзать всем своим, одетым в новые шмотки, телом. Прямо по чёрному угольному шлаку.
Тут абсолютно каждый взрослый совершенно справедливо заметит, что геройчик наш, к сожалению, не самого большого ума.
Вдох.
И он зажмуривается, чувствуя, как по коже побежали первые мураши.
Выдох.
Он сделать забывает. Ведь, открыв глаза, видит прямо перед собой белые кроссовки.
Выдох.
Запоздало-таки вырывается изо рта. Вместе со вскриком. Потому что взглянув выше, Санёк узнаёт надетый комплектом с кроссовками спортивный костюм.
…Только свистни – он появится…
Пластинкоголовый.
Будто с горы свалившийся. Как из-под земли выросший. Он неподвижно и безмолвно возвышается над распластавшимся по полу Саньком.
А тот орёт во всё горло, вылупившись на его гладкую, чёрную голову.
Дело в том, что принять её за пластинку, а кругляк на ней за наклейку можно разве что издалека и под очень сильным кайфом. Но сейчас, вдохнув небольшой, не способный даже как следует торкнуть, объём толуола, Санёк ясно видит, что не так с головой этого дядьки на самом деле.
И разглядев это, хочется делать лишь две вещи: кричать и бежать.
Ближайший путь к отступлению – дверь, что в буквально в нескольких шагах позади Санька.
Не переставая вопить, он поднимается с живота на четвереньки. Одновременно разворачиваясь на сто восемьдесят. Потом всё так же на четвереньках визжащим кабанчиком ломится прочь. Кубарем выкатывается в раскрытую дверь. И только за её порогом вскакивает на ноги.
Под звук тяжёлой поступи за спиной Санёк бросается к выходу в подъезд.
Шлак разлетается из-под ног, заставляя их скользить и спотыкаться. Того и гляди навернёшься. При этом надо ухитряться перепрыгивать бетонные балки, что параллельно друг другу делят пол на равные секции. Та ещё полоса препятствий.
Одна балка, вторая, третья. Перемахивая их, Санёк явственно ощущает, как один за другим лопаются на заднице швы. Четвёртая, пятая. За шестую цепляется оторванная подошва ботинка и бег превращается в полёт.
«Саша, Саша. Маленький ты жадный токсикоман. Мог бы хоть капельку клея на обувь оставить».
По инерции тело продолжает движение в воздухе. Едва коснувшись пола, колени бороздят по шлаку, разрывая штаны и сдирая кожу. Следом оземь прикладывается корпус. Жёсткий удар выбивает из лёгких весь воздух с остатками толуола. В конце конопатая мордень с размаху клюёт бетонную балку.
На миг становится темно. А затем ослепительно ярко. На лице – жгуче. Во рту – солоно. Зуб, что и без того шатался, теперь вообще пляшет ламбаду. В глазах мокро.
Однако, не время пузыри пускать. Вот дома, в отсутствие отца, у мамы на ручках, можно будет реветь сколько влезет. А сейчас, как говорят Чип и Дейл: «Спасатели, вперёд!» – спасать самого себя.
Последние метры преодолеваются на одном адреналине и карачках. Наш геройчик, как настоящий раненый герой, почти по-пластунски ползёт к цели. Когда до спасительной двери остаётся рукой подать, она с грохотом распахивается.
Из неё, заслоняя весь проход, выходит дядька в чёрном спортивном костюме.
В первую секунду Санёк чуть не помирает на месте от разрыва сердца. Но слава богу, это другой дядька. Обычный. И голова у него обычная. С ней всё нормально. Разве что он стукается ей об косяк, когда перешагивает порог. Из-за его спины раздаётся:
– Блядь! Какой же ты, Толян, шумный!
Следом за здоровым дядькой появляется дядька поменьше. Взглянув на Санька, он говорит:
– О! Здоро́во, пацан. Ты чё лифт не придержал, а?
Санёк поднимается с пола. Со сбитым дыханием особо не поболтаешь, поэтому вместо «Спасите-помогите!» он лишь губами шлёпает, указывая на дверь за своей спиной.
– Слышь, Толян. Это чё-то на твоём языке, по-моему. Ты одупляешь, хули он там мямлит? – говорит дядька поменьше дядьке побольше.
А тот молча прописывает Саньку зуботычину. Не со всей силы. Даже без замаха. Но достаточно, чтобы десятилетний ребёнок слетел с ног и шлёпнулся на задницу. Впервые за неделю присел мальчишка, да так не мягонько. Гул в ушах перекрикивает дядька поменьше:
– Да ёб твою мать, Толян! – говорит он, хлопнув себя по бёдрам. – Хули ты творишь? Это же следы побоев, ёбаный в рот!
Побитому захныкать бы, да в горле ком застрял. Вернее – комок. Меньше комочка случайно проглоченной жвачки. Только этот твёрдый, колючий. С острыми гранями. Дерёт глотку и царапает пищевод, пока Санёк его сглатывает. А после, перхая горлом, отрешённо ковыряет языком свежую лунку в десне.
Дядька побольше ковыряет носком обуви шлак. Дядька поменьше говорит:
– Ну почему ты вечно косячишь, Толя? – причитает он, прохаживаясь взад-вперёд. – Всё. Харэ. Заебало. Лучше снова проституток стеречь за копейки, чем с тобой коноёбиться, Толян. Эта делюга последняя. После – расход.
С этим заявлением он за шкирку вздёргивает Санька на ноги.
Расшибленные колени у того дрожат. Ушибленную грудину ломит. Рот постоянно наполняется кровью, сколько не сплёвывай. На ягодице швы разошлись, рана открылась. И с неё хлещет вниз по ноге так, что уже в ботинке хлюпает.
Настолько жёстко Санёк даже от отца не огребал.
А между тем клея в пакете, который до сих пор зажат в кулаке, было недостаточно, чтобы притупить чувствительность хоть немного.
Перед очередной взбучкой отец обычно приговаривает: «Тебе щас небо с овчинку покажется, выродок». Прямо сейчас небо кажется Саньку с маленькое прямоугольное вентиляционное окошко.
Тусклый свет из него заслоняет дядька поменьше.
– Слышь, пацан. А ты чё тут ховаешься, а? – говорит он, садясь на корточки. – Клей небось нюхаешь, да?
Санёк было опускает взгляд в пол, но дядька хватает его за подбородок и говорит, глядя прямо в глаза:
– Ой, вот только целку не строй, ладно? – он шумно тянет носом воздух. – От тебя за версту «Моментом» фонит. – он прищуриваться. – Да не очкуй ты. Никому не расскажу, отвечаю. – он подмигивает. – Чуфанить – это вообще нормально. Все вокруг чуфанят. Толя вон ваще по жизни обчуфаненный. Так. Я гляжу, пакет у тебя уже есть. – он кивает на Сашкин кулак. – А вот тебе плюсом подгон царский. – он достаёт из кармана своей куртки-варёнки и протягивает Саньку новенький, ни разу не смятый, полнёхонький тюбик «Момента».
Трясущейся рукой тот принимает подарок.
– Не благодари, ёпта. – говорит даритель. – Ну, чего замер? Клей в пакет выдавливай. Вот. Весь, весь до конца. Ага. Теперь нюхай давай, не тормози. Не-не-не! Не так! Ты чё, не знаешь, как надо, чтоб круче торкало? Пакет прям на голову давай!
После этих слов Саньку слышится, будто где-то совсем рядом, протяжно и жалобно заскулил щенок.
Откуда ему здесь только взяться? Непонятно.
– Чего непонятного, блядь?! – дядька повышает голос. – Хули тупишь? Я сказал, пакет на башку! Резче! Ломаться удумал? Ладно, придётся подсобить. Ой бля, Толян! Ты хоть не лезь под руку, а? А ты пиздюк, заткнись нахуй. Заебал уже скулить, как сука.
«Сашенька, скажи «Гав!», если всё ещё считаешь себя самым умным».
Пока пакет надевается на рыжую голову, в ней успевает промелькнуть мыслишка, насколько это всё ужасно. Ведь так совсем не увидишь мультиков.
«Саша, Саша… Просто слов нет…»
Пропадает изображение.
Здесь, внутри чёрного непроницаемого мешка, Санёк наконец-то разрешает себе заплакать. Слёзы текут по щекам. Клей стекает по целлофану. Пачкает волосы, липнет к коже. С первого вдоха толуол полностью заполняет лёгкие. А потом уже ни вдохнуть, ни выдохнуть. Пакет плотно облегает голову.
Пропадает звук.
Напоследок, перед тем как отключиться, Санёк сквозь шелест целлофана слышит, как прямо у него над ухом взвизгивает какая-то тётка.
…Ну-ка, от винта…
Тот, что поменьше, визжит по-бабьи, высоко. Тот, что побольше – пониже. Но тоже визжит. Подобно родителям, зовущим детей на мультфильмы, эта парочка голосит почти хором.
А прямо перед ними, как из-под земли выросший (хотя правильнее сказать «как из преисподней выбравшийся»), буквально из ниоткуда возникает он.
Фраер в белых кроссах и чёрном костюме.
Adidas-то фирмовый, кстати. Полосочка к полосочке. Не какой-нибудь Abibas палёный, как у того же Толяна. Он, к слову, неделю назад этот костюмчик присвоить намеревался взамен своего, да размерчик не подошёл.
Однако, не с крутости прикида братки прифигели так, что орут, связки срывая. Причина в том, на ком этот костюм надет. В его внезапном появлении. Конкретнее – в само́й долбаной возможности его грёбаного существования. Ну, и в его голове, конечно же. Уж этим двоим она грампластинкой не кажется.
На ней, на балде его напялен чёрный целлофановый пакет. Мятая поверхность заляпана засохшими потёками мутно-жёлтого цвета с вкраплениями бурых капель. А по центру, там, где под пакетом должно быть лицо, зияет сквозное отверстие.
Вернее, дырка.
Точнее, дырища.
Конкретная такая дырень в башке.
Размером с яблоко. Ну, или с этикетку на пластинке. Достаточно большая, чтобы сквозь неё можно было разглядеть хоть серые бетонные стены технического этажа, хоть грязно-белую кирпичную стену беседки.
Внутри дыры – месиво из раздробленных костей, ошмётков мяса и земляных комков. Частично целая нижняя челюсть скалится щербатым штакетником зубных осколков. Едва ли это считается везением, но правая глазница тоже уцелела. Вместе с лишённым век шариком глаза. Который влажно поблёскивает из-под обрывка целлофана, будто за чем-то подглядывая.
А в него, в это мёртвое око, не переставая орать глядит тот, что поменьше.
Когда на глаз мертвеца наползает белая жирная личинка, горлопан резко затыкается, щёки надув. И следом сблёвывает прямо себе на грудь.
Когда глаз мертвеца, провернувшись в глазнице, вперивается суженным зрачком в обрыгана, собственные глаза у того закатываются, ноги подкашиваются и он кулем валится на пол.
В дело вступает тот, что побольше.
Столкнувшись с ожившим мертвецом, даже у Санька хватило ума дать дёру. А у Анатолия – нет. Анатолий решает с мертвецом замахаться.
Он принимает боксёрскую стойку. Коротко пружинится с ноги на ногу. Делает уклоны головой и корпусом. Боксируя, лупит воздух. Короче, выделывается перед покойником. Раздухарившись, смачно харкает ему под ноги и бросается в атаку.
Подскок – двоечка в грудину – отскок.
Подскок с приседом – двоечка в живот – отскок.
Подскок – серия хуков в голову. Левой-правой, левой-правой. Джебами бить не решается – не дай боже́ кулак в дыре застрянет. Левой-правой – отскок.
Толян атакует с одного фланга. Атакует с другого. Заходит с тыла. Дубасит по спине. Возвращается на исходную. Долбит в лобовую. Прямо порхает вокруг неподвижного мертвяка. Видать, возомнил себя бабочкой, что жалит, как пчела. Только вот противник реагирует на его подачи примерно, как набитый песком боксёрский мешок – просто слегка покачивается, да чутка сыпет землицей из дыры в башке.
Обычно любой терпила ушатывается с пары-тройки Толяновых тумаков. А тут лишь синтетический костюм под кулаками потрескивает статикой. С таким же успехом Толян мог бы отмудохать ту сосну, под которой зарыл тело в этом самом костюме. Отмахав добрые полсотни ударов, Мухаммед Али недоделанный даёт заднюю. Отступает. Хрипит с присвистом. Кулачищи-то у него тяжёлые, а вот дыхалка, оказывается, никудышная.
«Толя, Толя… Это тебе не с обреза палить направо и налево».
Пока он стоит согнутый, упираясь в колени ладонями, чужие холодные ладони обхватывают его плечи. Окостеневшие пальцы клещами впиваются в бицепсы. Толян пинается, лягается, но проку не больше, чем от хуков с джебами. Усиливая хватку, мертвяк разводит локти и принимается тянуть руки Толяна в разные стороны.
Плечевые кости, выходя из суставов, трещат, как сырые дровишки в костре. Разве что погромче. Кожа, мышцы, связки, сухожилия рвутся с тихим чавканьем. Плоть отделяется от плоти непринуждённо легко. Хулиганистый Мишка сильнее напрягался, когда однажды отрывал руки Тониной Барби.
Один момент! – и вот Толяну больше нечем боксировать.
Он, наверное, закричал бы, да дыхание восстановить не успел. Поэтому просто бесшумно хватает ртом воздух. Выпучив глаза, смотрит на свои сжимаемые мертвяком руки. Потом косится на торчащие из плеч мясные ошпырки. На левый, на правый. Говорит:
– …
Да какой там говорит – мямлит что-то невнятно, как всегда. И столбом падает на пол. Ему вслед мертвяк швыряет его оторванные конечности.
Возможно, на какой-то особенной, мертвецко-блатной фене этот жест может означать «Слышь, руки убрал!».
Глаз мертвяка вновь проворачивается в сторону того, что поменьше. Который как раз приходит в себя. Первое, что он видит, очухавшись – своего раскуроченного дохлого подельника. Снова принимается визжать. Проститутка Сунмин после известного липучего инцидента – и та орала тише. Когда причастный к упомянутому инциденту клиент этой проститутки делает шаг в направлении её бывшего сутенёра, визг сменяется внятной речью. Вмиг. Как по щелчку окостеневших пальцев.
Словно в дурацком анекдоте, живой бандит говорит бандиту, восставшему из могилы:
– Ебать… Копать…
Мёртвый делает второй шаг. Живой приподнимается на локтях.
– Бля, бля, бля, обожди! – тараторит он. – Это, слышь, погодь Христа ради!
Шаг.
– Липкий! Братан… В смысле… э-э-э… Семён… Да, Семён! Сёма, братишка! Ты меня просто послушай, лады?
Ещё шаг.
– Сём! Это Толян в тебя шмальнул, если что! Еблан этот. Жёстко ты его размотал, кстати. Но имел право, без бэ. А изначально заказал тебя Жук, так-то. Я же тут вообще не при делах, бля буду! Я шестёрка обычная. Сказали – делаю. Не со зла и не по доброй воле, клянусь! Босяцкая доля, братан – сам понимаешь.
Произнося это, живой бандит загребает локтями, чуть-по-чуть отползая назад.
– Слышь, братух! – говорит он. – А давай я за тебя отомщу, а?
Мёртвый бандит останавливается. Склоняет голову набок. Глазное яблоко вываливается из глазницы, и повисает на переплетении жгутика нерва с кровеносными сосудами.
– Не, не, не! – живой сглатывает подступивший к горлу тошнотный ком. – Ты мужик крутой! Ясен пень. Сам любого только так заебошишь. Но я могу подсобить, если чё. Чтоб ты не напрягался. Хочешь, Жука завалю, а? Могу прям щас! Только за стволом в машину сгоняю!
Отползать ему больше некуда. Затылок уже касается стены. Мертвяк подходит вплотную. Наклоняется, нависает. Глаз его болтается, как маятник.
– Бля, а может тебе баба Жука нужна? Целёхонькую подгоню, отвечаю! Даже не поцарапанную!
Мертвый наклоняется ниже. Комки земли сыплются из дыры прямо на живого. Тот втягивает голову в плечи, зажмуривает глаза.
– Или сына его возьми! – снова почти визжит он. – Могу пиздюку башку оттяпать, да в подарок Жучаре снести от твоего имени! Вот это в натуре будет месть так месть! Пиздюк же тут как раз! Вон он, валяетс-а-аг-хр-р-р… – мёртвые пальцы проникают в рот живого.
Крючьями цепляются за нижние зубы. Большой палец впивается под подбородок.
Этот лишается нижней челюсти быстрее, чем тот лишился рук. С одного рывка.
Оставшись без половины морды, он вращает и хлопает глазами. Телепает языком в отверстой глотке, словно пытается что-то сказать. Но выходит один булькающий хрип. Кровь хлещет с развороченной в мясо нижней части лица, заливая заблёванную на груди куртку. Туда же, на грудь, мертвяк кладёт поблёскивающую золотой фиксой вырванную челюсть.
Вероятно, этот жест можно расценить, как «Слышь, харэ базарить!».
Кстати, болтуна, хоть оно уже и не важно, звали Серёгой.
Взбитая угольная пыль оседает на раздербаненные туши братков. На куски плоти. На лужи крови. Словно в буквальной иллюстрации выражения «Бандитская разборка» бандиты разобраны на части.
Ещё одно тело лежит рядом. Маленькое, детское тельце с чёрным пакетом на голове.
Из-под которого выглядывает окровавленный подбородок и приоткрытый рот. Край пакета над верхней губой еле заметно трепещет.
Санёк дышит.
Видать, когда начался весь сыр-бор, он взял, да слегка задрал пакет кверху. Потому и не удавился толуолом, а просто вырубился с перепугу.
Так что не такой уж он тупой, наш геройчик.
Мертвяк грузно бухается перед ним на колени. Медленно, по миллиметру стягивает целлофановый мешок с головы. Холодные, уже тронутые гниением, руки вытирают кровь с детских губ. Проводят по бледным щекам. Приглаживают взъерошенные, слипшиеся от «Момента» рыжие волосы.
Движения заторможенные, как у торчка под феназепамом. Даже глаз в дыре еле колышется. Постепенно мертвяк вообще перестаёт шевелиться. Так и застывает, держа в ладонях Сашкино лицо.
Глаза у того, даром что закрытые, всё равно похожи на папашины. Рот как у него. Нос – точь-в-точь. Про волосы и говорить нечего. Вся его конопатая мордаха – вылитый папаня.
Сашкин отец.
Он так часто упоминается в этой истории, что пора его, выражаясь на блатной фене, обозначить. А заодно представить Сашкину маму.
Имя её Елена.
И Сашкин отец, как ценитель всего прекрасного, втрескался в неё, подобно Парису, с первого взгляда.
На свиданиях, вместо цветов, он каждый раз дарил ей классику на виниле. Чайковский и Штраус, Глинка и Верди, Паганини и Шостакович наверняка и представить не могли, что под их возвышенные произведения можно так приземлённо, грубо сношаться. Без устали, прерываясь только, чтобы пластинку перевернуть. Финишировав, в пост-коитальной истоме любовники предавались мечтам о побеге далеко-далеко. О жизни долго и счастливо.
А потом они меняли пластинку.
Короче, музыка иии-иии-их связала, ага. Такой лямур-тужур, хоть кино снимай. Одна беда: начался весь этот романсьён с измены и предательства.
Впервые Сашкин будущий отец увидел Сашкину будущую мать в оперном театре. Она сидела по центру первого ряда. А он, забывая смотреть в ноты на пюпитре, всё пялился и пялился на неё из оркестровой ямы.
Сашкин настоящий отец.
Короткая ориентировка на него могла бы звучать так:
Семён Листопад. Он же Липкий. В прошлом – посредственный скрипач при Черноволжской филармонии. До недавних пор (до смерти) – фартовый жулик, мошенник и махинатор. После смерти – кадавр с дырой вместо лица.
В данный момент этот кадавр таращится вывалившимся глазом на свою уменьшенную копию. И возможно там, в черепной коробке, в разлагающемся мозгу, вместе с червями копошатся воспоминания.
Вот возлюбленная говорит ему три главных слова:
– У меня задержка.
Вот он, взяв её за плечи и глядя прямо в глаза, делает ей предложение:
– Давай сделаем аборт?
Вот он, получив категорический отказ, бежит из страны далеко-далеко.
«Сёма, Сёма… Какой-то ты неправильный Парис, получается».
Не исключено, что отмирающие нейроны воссоздают в дырявой башке ещё один, более ранний, эпизод из прошлого.
Вот рядовой новобранец Листопад благодарит высшие силы и отцовские связи, что попал на службу в Черноволжск, а не в Афган.
Вот он спокойненько, небольшими платежами, отдаёт долг родине.
Вот весь личный состав Черноволжской военной части отправляют ликвидировать аварию на местной АЭС.
Есть байка, что в Чернобыле солдаты мастерили себе гульфики из свинца. Типа, чтобы из-за радиации яйца не спеклись в омлет. Правда-неправда, но двумя годами ранее в Черноволжске солдаты действительно делали подобное.
Свинцом разжиться не вышло. Зато у прижимистого Листопада оставалось полтюбика «Момента», которым он намедни клеил оторванную подошву своего кирзового сапога (да-да, увечить обувь – это у них с сыном семейное). Поразмыслив меньше, чем стоило бы, и решив, что для защиты мужского хозяйства вполне сгодится алюминий, Семён взял, да примотал бинтом полупустой тюбик прямо к своим причиндалам.
Когда ума, как у школьника с пропитанными толуолом мозгами – тут целая рота всевидящих бабок не спасёт, не углядит.
Прищемлённая смятым металлом мошонка; слипшиеся от протёкшего клея волосы; прилипшие к ним лобковые вши, что, подыхая, кусаются словно термиты – это всё цветочки.
На самом деле, когда Елена сказала Семёну что беременна, он испугался вовсе не ответственности, как таковой.
Его облучённые яйки сжались в горошины от одной лишь мысли: ЧТО может выродиться из той мутной, вонючей, липкой, тягучей, жёлтой дряни, которой он эякулирует.
Один момент! – и вот у тебя не член, а тюбик «Момента».
«Сём, по-братски, вздрочни на ботинок – заклеить надо».
Кто ж знал, что Санёк вполне себе родится, а не выродится. Хоть про изменщиц и говорят «слаба на передок», передок его маман оказался крепче рабочего станка матёрой проститутки Сунмин.
Сашкина мама – она, кстати тут, неподалеку. В соседнем доме. Стоит у окна, нахмурившись. Теребит в руках кухонное полотенце, поглядывая то на часы, то во двор. А там – пусто.
Одни бабки торчат.
Те самые, которым есть дело до всего. До всех. До каждого.
Те самые, которые и мне мослы на днях сполоснули. Прям по полной.
Приметили, что я шастаю к Ленке из пятого подъезда, пока её мужа нет дома.
Припомнили, как я точно так же шастал к ней восемь лет назад, с пластинками подмышкой.
Порешали: в этот раз языки за вставными зубами не держать.
Короче, спалился я.
…Здесь яд и булат погибель сулят…
И погибель моя не заставила себя долго ждать.
Так вышло, что после смерти, я как бы не сдох насовсем. А оказался вне времени, пространства и собственного понимания. В небытии, типа. В посмертии. В хренпоймигде.
Иногда у меня выходит отсюда подглядеть за миром живых. Порой даже получается в него выбраться. Но это изредка. В основном, торчу тут как в одиночной камере на строгаче, где из занятий только думки гонять.
Мыслю – значит существую, ага. Манал я такое существование, если честно.
Эх, скрипку бы мне…
Последний раз держал её в руках, когда в ломбард нёс перед отъездом.
Потом в Израиле было уже не до музыки. Там больше, чем начать жизнь заново, я старался отремонтировать свою репродуктивную систему. Помимо тамошней продвинутой медицины, не стремался и национального оккультизма. От первого проку, как от обрезания. А вот во втором, я, возможно, что-то нехило напортачил. Чего-то наворотил со своей бессмертной душонкой.
Скажем так: дилетантам, пусть даже иудейских кровей, в каббалу лучше не соваться.
С другой стороны, будь она настолько эффективна, фашистов победили бы не Советы, а армия оживших мертвецов с жёлтыми звёздами Давида на одеждах. Поэтому вряд ли это еврейская магия подняла меня из могилы.
На радиацию без экспериментальных доказательств тоже пенять не стоит.
Как бы там ни было, сынулькина токсикомания связала меня с ним прочнее, чем музыка с его мамой. Слепила нас. Склеила. Я теперь эдакий послушный голем. Или джинн. Жаль, не мультяшный синемордый хохмач из лампы, а гниющий труп из тюбика. Первый понравился бы Сашке больше.
По правде говоря, думаю, что моё нынешнее положение – это вердикт некоего Высшего Суда. Наказание за невыполнение родительских обязанностей и уклонение от уплаты алиментов. Подозреваю, срок мне влепили такой, какой ни в одном УК на земле не предусмотрен.
«Подсудимый, кивните дырявой головой, если вам понятен приговор».
Кивая собственным мыслям, аккуратно беру Санька на руки и выношу с технического этажа. Достаточно пацан натерпелся за сегодня. Нечего ему при пробуждении ещё эту скотобойню видеть. Пока несу, ступаю медленно, чтобы не растрясти, не потревожить. Слегка покачиваю и осторожно глажу по голове. Баюкаю. Пыжусь в эти мгновения вместить восемь лет заботы и опеки.
Будь у меня рот, колыбельную бы спел.
Или скривился от презрения к собственной ничтожности.
Выхожу на жилой этаж. Собираю все обувные коврики из-под дверей. Возле самой приличной двери стелю из ковриков лежанку, и укладываю на неё Санька. Дай бог, не безразличные люди тут живут. Когда обнаружат на пороге ребёнка – авось, помогут.
Вообще, я б его прям домой отнёс, в лёгкую. Заодно бабкам во дворе навалял бы. Но по опыту знаю – времени не хватит. Скоро меня выдернет из этого мира.
За мгновение до этого соображаю, что приглянувшаяся мне дверь, под которой я оставил сына – она вторая, дополнительная. А значит, отворяется наружу. И открываясь, непременно звезданёт по бедной рыжей балде.
Мой недавно пробудившийся родительский инстинкт конкретно тупит спросонья.
За сим я исчезаю, едва Санёк начинает ворочаться на своём ложе.
…Здесь чары и месть, отвага и честь…
Чего-чего, а чести с отвагой в этой истории не больше, чем в бандитской разборке. Каково времечко, таковы и геройчики. «Ничего не поделаешь» – размышляю я в небытии.
Говорят, разбитую чашку не склеить. Ерунду говорят, так-то. Склеить можно что угодно. Тем же «Моментом». Но получится некрасиво и ненадёжно.
Моя несостоявшаяся семья – она вроде чашки, которую я разгрохал по своей трусости. Ну как разгрохал… Чисто сам от неё откололся. Словно ручка. Чтобы там ни говорили про неполные семьи, воды можно и без ручки напиться. Осталось только вытряхнуть из этой чашки одно назойливое насекомое.
Сашкин ненастоящий отец.
Его, кстати, зовут… Да неважно, как зовут эту гниду. Важно, что некому прижать её к ногтю. У Ленки с Сашкой из родни только Ленкина мать. Суровая баба по рассказам, могла б заступиться. Да на зоне она сейчас.
Будь у меня рот – заскрипел бы зубами от бессилия.
…Слишком часто беда стучится в двери…
Сашкин ненастоящий отец стоит, пошатываясь, возле входной двери своей квартиры. Его руку с синим наколотым жуком ведёт из стороны в сторону. Зажатый в ней ключ никак не попадает в замочную скважину.
Наконец, Жук вваливается внутрь. Встречать любимого отца и мужа никто не спешит.
В прихожей он едва не падает, споткнувшись о детские ботиночки. Изрядно поношенные. Подошва правого почти оторвана. Глядя на него, Жук раздувает ноздри. Шевелит желваками. Не разуваясь, проходит в кухню. Там хлопает дверцей холодильника. Следом стукает, дзинькает, булькает.
И тут в зале начинает играть музыка. «Каприс №4 для скрипки соло, до минор», Паганини. На первом же музыкальном такте из кухни раздаётся звон бьющегося стекла. Мгновением позже, оттуда же, из кухни вылетает Жук с перекошенной багровой рожей и снова споткнувшись о Сашкины ботинки, залетает в зал.
Нежная скрипичная музыка переплетается со звуками возни и глухих ударов. Сливается со всхлипами и сдавленным хрипом.
Ни Паганини, ни любой другой композитор не пожелал бы, чтоб под его творение творилось подобное. Уж лучше совокупление.
Не доиграв до конца несколько тактов, композиция обрывается. Вышвырнутый из зала музыкальный проигрыватель бахается о стену коридора.
Следом в дверном проёме появляется Жук. Кулаки его сжимаются-разжимаются. На руках и потной харе алеют свежие царапины. Пнув раскуроченный проигрыватель, он подходит к закрытой двери детской спальни. Толкает – не поддаётся. Дёргая ручку, говорит:
– Открывай!
В ответ – тишина. Никто не торопится увидеть небо с овчинку.
Жук барабанит по двери.
– Я же всё равно войду! – орёт он. – Прибью, выродок!
Продолжая выкрикивать угрозы, Жук таранит дверь плечом. Пинает её ногами, лупит по ней кулаками. За грохотом и собственными воплями он не слышит, как там, в детской, к шелесту целлофана добавляется глубокое, размеренное дыхание.
Вдох.
Выдох.
«Подрыгай, подрыгай Жучок лапками ещё… Пока их тебе не оторвали».
Вдох.
Выдох.
…Только свистни – он появится…