Я не помню момента удара.
Помню, как окно помутнело от воды, как дворники чиркали, оставляя разводы, как Таня ругалась на какого-то лихача, который подрезал нас у развилки, где начинается участок между Токарями и объездной на Раменку.
— Видела, как подлетел? Мудак. В такую слякоть!
— Молчи и рули, — сказала я тогда. И отвернулась к стеклу.
Дальше — только звук. Словно металлический шлёпок, потом будто кто-то ударил меня сзади по голове. Без крика. Без тормозов.
Просто — всё перестало быть.
Когда я открыла глаза, было бело. Настолько бело, что первое, что пришло в голову — больница. Но это была не больница. Это был снег.
Меня вытаскивали из машины. Мужчина в яркой жилетке говорил по рации. Где-то кричала женщина. Я поняла, что лежу на боку, тело затекло, и что из уха течёт кровь.
— Девочка! Слышишь меня? Сколько пальцев?
Я не ответила. Я только посмотрела на место, где должна быть Таня. На водительское сиденье.
Оно было пустым.
Первые сутки я провела в больнице в Красном Луге. Черепно-мозговая, вывих плеча, ушиб грудной клетки. Крутили томограф, светили в глаза, подставляли под нос ватку.
Я спрашивала, где Таня. Мне говорили — подожди.
Потом пришёл мужчина в форме. Спросил: «Вы уверены, что она была с вами в машине?»
Я не сразу поняла, что он имеет в виду.
— Да. Я же не одна ехала. Она за рулём была.
— Понимаете, — он понизил голос. — Мы пока не нашли тело. Ни в машине, ни рядом.
Я молчала. Просто смотрела на него. Потому что, казалось, я не поняла язык, на котором он говорит.
Тело.
Не нашли.
Через три дня я уже стояла на обочине в пуховике на два размера больше и смотрела, как спасатели ходят по обочине с палками.
Где-то лаяла собака. Один из них нашёл что-то — перчатку. Но она не была Тани.
Мать кричала в трубку, обвиняя всех подряд — от ГИБДД до погодных условий.
Я молчала.
Я только держала в руке резинку для волос — светлую, с серой бусиной. Таких больше не продавали. Таня носила её с 11 класса.
Река была в пятидесяти метрах. Холодная, мутная, с остатками снега на кромке. Они прошли вдоль берега дважды. Ничего.
Я смотрела на воду — и у меня не было ни истерики, ни слёз. Было... какое-то ощущение, будто всё уже случилось. И ничего не исправить.
Но я не знала, что на самом деле уже ничего нет.
Мне дали справку. Потом ещё одну. Потом я приехала домой. Открыла дверь, прошла по коридору. В ванной висело полотенце Тани. На кухне — её кружка.
Я подошла и положила её в шкаф. Не потому что она мертва. Просто... она мешала.
Соседи спрашивали: «Ну, как ты?»
Я кивала. Иногда улыбалась. Мне почему-то казалось, что надо улыбаться — это как платёж за то, что я осталась.
Иначе нельзя.
Потом всё как-то смазалось.
Я не помню, в какой день сняли гипс.
Не помню, кто был у меня в гостях.
Сидела ли я на диване неделю — или два часа?
В один момент я просто услышала, как за дверью поворачивается ключ.
Она вошла, будто бы только вышла в магазин.
Таня.
В волосах — лёгкая влага, будто от снега. На щеках — румянец. Шарф, который я купила ей на прошлый Новый год, чуть сполз с плеча.
— Привет, — сказала она. — Я всё думаю, почему ты не звонишь.
— Я... я просто устала.
— Ну так я пришла. Чай есть?
И она прошла на кухню.
Просто — прошла.
Я села. Ноги подогнулись под меня. В висках стучало. В горле — пустота.
Но не было страха. Не было удивления.
Только одна мысль: значит, всё это был сон.
Она оставалась.
Мы смотрели старые сериалы. Она мыла посуду. Иногда уходила «на работу» — я не спрашивала, куда.
Порой я просыпалась и не понимала, день ли сегодня, вечер, неделя или пятница.
Иногда мне казалось, что Таня всегда была рядом. Что мы не ругались в машине. Что она не кричала перед поворотом. Что никакой аварии не было.
Была зима. Потом — весна. Потом — снова зима.
Я больше не открывала календарь.
Со временем Таня изменилась.
Я не сразу это заметила. То голос другой — глуше, чуть ниже. То пальцы стали длиннее. Иногда взгляд — как будто сквозь меня, не на меня.
Она начинала фразы, которые я не понимала.
— Ты ведь обещала…
— Что?
— Оставить мне. Разве нет?
Я не отвечала. Только кивала. Иногда — смеялась.
Сон стал прерывистым. Я будто спала с открытыми глазами. Иногда просыпалась — а Таня стоит у кровати. Смотрит. И говорит что-то беззвучно, одними губами.
Я просила повторить. Она улыбалась — и уходила.
Мне стало трудно вставать.
Ноги — ватные, спина — будто чужая. Я думала, это от гипса. От травмы. Но прошло уже много времени. Слишком много — или, наоборот, ничего.
Еда стала безвкусной. Звуки — приглушёнными. Цвета — выцвели.
Я будто была за стеклом. Таня — наоборот. Она становилась всё ярче.
Однажды я положила руку ей на плечо — и вздрогнула.
Кожа была холодной. Не ледяной — влажной, как земля в лесу.
Я отдёрнула руку. Она посмотрела на меня и впервые моргнула не в ту сторону — сначала нижним веком, потом верхним.
Но я не удивилась.
Я только сказала:
— Ты сегодня как будто… изменилась.
— Угу, — ответила она. — Просто ближе стала. Ты дала мне. Я взяла.
Голова стала туманной. Я не могла сосредоточиться. Мысли — как будто чужие.
Я слышала себя со стороны.
Слова вылетали — и сразу забывались.
Когда-то я вела дневник — но теперь страницы были пустые. Только одна запись оставалась:
«Ты оставила мне разум. Спасибо.»
Я не понимала, что это значит.
Потом — перестала спрашивать.
Иногда Таня садилась рядом и начинала что-то рассказывать. Истории, которых я не помнила. В которых я не участвовала.
Но в них была я.
Я смеялась, когда она рассказывала. Хотя внутри было ощущение, будто смеюсь не я.
Я заметила, что Таня стала ощутимой.
Раньше — как тень. Теперь — с весом. Когда она садилась на диван, он скрипел. Когда шла по коридору — пол гнулся.
Она ела. Говорила по телефону. Убиралась.
Я спросила:
— Ты всегда здесь была?
— Да, конечно, — сказала она. — Просто раньше ты не могла меня держать.
Она обняла меня. Я почувствовала запах — не парфюм, не мыло. Что-то сырое, как лес после дождя, как затхлый подвал, где хранили вещи умерших.
Но это было… родное. Привычное.
С того вечера я больше не вставала с постели.
Я кашляла. Сухо, с хрипом.
Иногда из носа шла кровь. Иногда — ничего. Просто не хватало воздуха.
Таня приносила мне воду. Но она была горькая.
Она гладила меня по волосам — но рука у неё была всё более костлявая.
Иногда я слышала щёлканье, как будто кости в её пальцах перетираются друг о друга, когда она касается моей щеки.
Я не ела. Но не худела.
Я не пила. Но и не умирала.
Я просто… оставалась. И смотрела, как Таня становится всё живее.
Как у неё появляются румянец, голос, смех. Как она щекочет меня — а я не смеюсь. Не могу.
Иногда я слышала себя:
— Таня, ты хочешь выйти на улицу?
И тут же понимала: это не я говорю.
Я не хотела никуда идти. Я не хотела ни вставать, ни думать, ни помнить.
Она вела меня. Говорила за меня.
И иногда, когда я смотрела в зеркало — я видела её.
А потом — себя. Но уже не ту.
— Ты хорошо держалась, — сказала она однажды. — Теперь ты можешь отдохнуть.
Я кивнула. Легла.
И как будто выключилась.
Неделю спустя в квартиру зашли родственники.
На кровати сидела девушка. В футболке с пятнами. Волосы — спутаны. Взгляд — пустой.
— Ты… это ты? — спросила тётя.
— Конечно. А кого вы ждали? — ответила Таня.
Они не знали, что Таня умерла.
Они не знали, что её так и не нашли.
Они не знали, что теперь в теле сидит та, кому ты отдал всё: разум, здоровье, волю.
А ты?
Ты лежишь там, под кроватью.
Не телом. Этим уже занялись.
Ты — мысль. Остаток.
Оболочка.
Амнянка уже жива.
А ты — нет.
Но ты ведь и не умерла, правда?
Просто… отошла в сторону.