«Девять жизней»
Чувашия, 1654 год.
Когда потемнело Солнце, мы всё поняли.
Оно ушло не просто за облако, как бывало раньше, а скрылось — будто втянуто куда-то с хрипом. Днём стало как в погребе. Куры неслись с воплем, собаки выли. Моя бабка, старая как лес, просто сказала:
— Это он. Вупар пришёл.
Мы тогда смеялись. Я, шестнадцатилетний, с голосом, что ломался, как сухая ветка, не верил в её бредни. Говорила она и про Керемета, и про Султи Тура, которого «запутали бабы своими криками». Говорила про «того, кто давит грудь, чтоб в тебя вошла его тьма». А я лишь косился на неё и крутил ножом сучки на бревне.
А через три дня умер Гаврилка-кузнец. Большой, как лось. Нашли его на полу — рот открыт, язык чёрный, глаза вытаращены, будто видел что-то такое, что уму не вмещается. Сказали: сущая болезнь. Но на теле ни пятна, ни нарыва. Только грудь синяя. Словно чем-то тяжёлым придавили.
А потом пошло.
Лихорадка, что не сбивалась ни отваром, ни баней. Люди теряли силу, не могли подняться. А потом — не просыпались. Кто жив — говорил одно: во сне что-то садится на грудь, как кошка, но тёплая, злая и с дыханием, будто печная тяга.
Бабка тогда собрала мне узелок. Сунула — и зашептала:
— Тут угли от Первого костра. Не спрашивай, где взяла. Зажигай по одному, каждую ночь. Только девять, не больше. Если он придёт — только так отобьёшься. И не отдавай никому.
— Кому это?
— Вупару. Или тем, кто в нём стал ходить.
Я не послушал. Думал, старая маразм несёт. Узелок убрал под печку, даже не открывая.
На пятую ночь умерла бабка.
Сидела у огня, как всегда, и будто потухла вместе с углями. Глаза остались открыты, но не было в них ничего. Как пустая изба. Я не плакал. Просто сел на лавку, и сидел так, глядя, как в печи всё догорает само. Без ветра. Без сквозняка. Просто гаснет, и всё.
Потом — удушье. Будто кто-то сел мне на грудь. Я не мог вдохнуть. Хотел крикнуть, но рот будто ватой заткнули. Темнота шевелилась в углу, как дым, но чёрнее. Я не мог пошевелиться, только видел, как из этой тьмы выползают руки — длинные, будто из костей и углей, и ползут ко мне.
Я очнулся в холодном поту. Печка была тухлой. Комната — чёрной, как смола. Но узелок лежал рядом со мной, хотя я прятал его под печкой.
Я развязал. Внутри — девять угольков, гладких, как вороньи кости.
С той ночи я начал жечь. Первый — в очаг. Пламя вспыхнуло с треском, и в темноте застонало. Я не оглядывался. Просто сел у печи и ждал рассвета.
На вторую ночь — второй уголь. Дом скрипел, как под бурей, хотя было тихо. Из-за стены слышалось долгое дыхание — тяжёлое, хриплое, как у быка. Но нечеловеческое.
На третью — кто-то постучал в окно. Три раза. Потом — голос:
— Илья… пусти меня. Это бабка. У меня мерзнут ноги.
Я не ответил. Просто кинул третий уголь в огонь. Он зашипел, как масло, и в окне что-то быстро отдёрнулось.
На четвёртую ночь я не был один.
В избе пришёл староста деревни с ещё двумя мужиками.
— Люди мрут. А ты — живой, и здоровый, — сказал он, глядя, как я сижу у печи. — Это твои козни. Тьма любит одиночек.
Я молчал. Они хотели забрать меня. Один полез за углями — я ударил его ухватом. Потом схватил уголь и кинул в костёр.
Вспышка была такая, что они ослепли. Один упал, другой заплакал, а третий закричал:
— Он с Кереметом! Он хранит огонь! Не трогать его!
И они ушли.
На седьмую ночь ко мне пришёл ребёнок.
Не настоящий. Я знал. Он сидел у порога, весь в сажу, и смотрел. Молча. Только глаза — горели углём. Он не просил. Не плакал. Просто смотрел, как я кладу седьмой уголь в огонь.
— Ещё две, — прошептал он. — А потом что?
Я не ответил.
На восьмую ночь я заснул.
Проснулся — в темноте, без звука. Дышать было нечем. Что-то давило с такой силой, что я чувствовал, как трещат рёбра. Печь — погасла. Уголь — валялся у порога.
Я полз к нему. Каждое движение — как сквозь воду. Что-то дышало мне в ухо. Слова — непонятные. Старые, сырые, как подземный ручей.
Я зажёг восьмой уголь. Вспышка — и стены вздрогнули, как от грома. В углу — взвизг, как будто кошку бросили в огонь, но низкий, мерзкий, нелюдский.
На девятую ночь я сидел, и ждал.
Знал, что придёт.
И он пришёл.
Высокий, будто вытянутый дым, с глазами, как угли, и руками, что дрожали, как пламя на ветру. Он не говорил. Просто встал у очага. Я взял последний уголь.
Он кивнул.
Я кинул.
Огонь вспыхнул, как солнце. Печь завыла, как живое. Тень отскочила, зашипела, растаяла, будто её не было. Снаружи — пели петухи, хотя ещё была ночь.
С утра начался дождь. Первый за три недели.
Люди начали вставать с одра, начали говорить, ходить, смеяться.
Меня не трогали. Только кланялись. Иногда приносили дрова, еду, воду. Но не разговаривали.
Узелок я сжёг.
Сейчас мне шестьдесят семь. Живу один, как тогда. Только иногда вижу в окне тень. Не заходящую. Просто ждущую.
Я записал это, чтоб знали.
Если он вернётся — ищи девять угольков.
Но помни — у тебя только девять жизней. Не трать понапрасну.