Жил в селе Сорокопенино старик один. У него уже и жена-старуха была, и оба сына женились. Было уже у старика трое внуков и одна внучка, а всё равно в деревне его дядькой Антоном звали. Дядька Антон, когда молодее был, работал, деньги копил, а потому дом у него был большой, вся семья в нём и жила.

Как-то раз по осени вышел дядька Антон по грибы. Середина сентября-месяца, поди плохо в такую погоду в лес ходить: комарья уже нет, бабье лето кончается, да не холодно ещё. Тишина, только елушняк* на ветру шумит. Идёт дядька Антон, поднимает ветки берёзовые, а с них рыжие листья сыпятся. А в туеске у него уже полным-полно грибов: и лаговики*, и лисички, и козляки*, и парочка больших белых. И вот идёт дядька, идёт, и видит, что у соседних кустов лисички плотно кучкуются: ага, грибница. Дед давай их резать и в туес складывать. Собрал, сколько было, да думает себе: надо бы за кусты зайти и там посмотреть.

Раздвинул дядька Антон кусты и видит. Вокруг — пустая голая одворина*, в низине. А чуть подальше, на ветке, висит что-то. Задумался дед, что ж это такое. Подошёл, присмотрелся. И обмер.

Висит на старой, покосившейся берёзе человеческая голова. Привязана она к ветке за собственные волосы — они длинные у её. Глаза закрыты, синий язык распух, из пасти вывалился. И укромя того, голова сама для человечьей маловата: размером она чуть больше яблока.

Перекрестился дядька Антон. Думает, что ж теперь делать. Хотел уже назад со страху бежать. А потом думает: вдруг найдут голову, решат, что это он кого убил? Кому расскажет — так на него самого сразу и подумают.

— Эх, — говорит, — мил человек. Что ж за злодей тебе голову отрезал, да ещё так повесил, в издёвку над Божьим творением? Дай-ка я тебя сейчас отвяжу — приговаривает и волосы распутывает, — и похороню. Как и подобает.

Только распутал он волосы, положил голову на ладони, как у неё глаза открылись. Белки в них желтоватые, зрачки бледные, как у мертвеца. И говорит голова:

— Ты напрасно, дед, хоронить меня задумал.

Старик рот разинул, голову из рук выпустил, та упала на землю да продолжает:

— Меня люди и в воде силились утопить, и в болоте. Топят меня — а я не тону. Огнём жгут — а я не горю. И в глаза мне иглы втыкали, и в язык — а я боли не чувствую. Без толку. — и захохотала голова хрипло. — Даве* в землю закапывали, так я зубами себе наружу дорогу выкопал.

— Это за что тебя так истязали? — спрашивает дед.

— Много знаю слишком. — и снова засмеялась голова. — И говорю много.

— И что же ты знаешь? Поведай мне хоть что-то.

— Ну могу, могу. Покажу кое-что. Ты от деревни далеко ушёл? Сходи-ка домой. Возьми мешок. И лопату возьми. А я тебя тут подожду.

Пошёл старик домой, принёс, как ему и было велено, мешок и лопату.

— Ну, — говорит голова, — сейчас поведу тебя к одному месту.

И покатилась голова, точно шар, по земле да осенним листьям. Да быстро так, что дед еле поспевал, ломал ветки и сучья, запыхался весь. Наконец, остановилась голова.

— За то, — говорит, — что ты, добрый человек, меня освободил, я тебя награжу. Здесь, на этой самой опушке, в земле клад лежит. Сюда в стародавние времена, лет триста назад, литовцы пришли. Местные людишки, кто мог, бежал. А клады свои здесь зарыли. Бери лопату, копай.

Стал дядька Антон копать. Роет, роет мокрую землю, да всё до клада обещанного дойти не может, утомился.

— Копай! — подбадривает голова. И снова принялся дед землю рыть. Уже проступил пот на лбу, как вдруг — тюк! Ударила лопата о металл. Дядька Антон встрепенулся, раскидал землицу руками, смотрит: старый, сгнивший мешок лежит, а из мешка монеты выглядывают.

— Это — говорит голова, — монеты ещё времён царя Шуйского. Собирай скорее.

Дядька тут же всё в мешок сложил. Небольшой мешок вышел, но увесистый.

— Ну, — вздохнул дед, — спасибо тебе, голова. Здесь денег мне года на три хватит. Катись теперь своей дорогой.

— Ещё чего. — голова хохочет, — я теперь у тебя жить буду. Ты человек добрый, ты меня от голодной смерти спас. Я тебе за это век буду служить. Мы с тобой много всяких кладов найдём.

Дед задумался. Бежать бы надо от этой нечисти. Да только посмотрел он опять в мешок: там золота хватит, чтоб крышу починить, а ещё можно гусей купить за эти деньги. Да и гусятник можно для них сколотить. И это ещё деньги останутся.

— Ну хорошо. Будь по-твоему. — сказал дядька Антон. — По рукам!

— Только поклади меня в карман и дома за печью спрячь. Не до́лжно, чтобы меня деревенские видели.

Дед так и сделал. Принёс голову домой в кармане — а карманы у дядьки Антона широкие были, — и потом спрятал за печкой. Поставил мешок на стол, хвастается перед домочадцами.

— Ты где это такое добыл? — спрашивает старший сын.

— Где-где… — усмехается дядька Антон. — Тебе знать не нужно.

На следующий день поехал дядька в город. Купил всё что нужно для новой дранки на крышу. И весь день работал, крышу менял, а сыновья ему помогали. На второй день тоже поехал, купил гусей, поселил их в старом сарае и снова работал да работал, новый гусятник делал. Только вот ни в первый, ни во второй день головы за печкой так и не нашёл. Думает, не привиделось ли ему? Но деньги ж есть на руках…

И вот как-то поутру, пока все спали, а дядька Антон на печи лежал, разбудила его голова:

— Вставай, дед! Чай деньги кончились? Идём дальше клады копать.

Дед на голову смотрит спросонья. И кажется ему, что она больше стала. Уже не как яблоко: хотел положить в карман — а не лезет. Тут он подметил ещё: была два дня назад голова в патлах, а сейчас волосы ейные покороче стали.

— Что смотришь? — голова ухмыляется, — ты меня в мешок положи. Чтоб никто не увидел. Два мешка возьми.

Положил дед голову в один мешок, взял другой и пошёл в лес. В лесу выпустил, голова покатилась, он за ней. Пришли они к оврагу.

— Это один князь от татар золотишко своё прятал. Видишь, деревья вокруг поваленные? Это чтоб конница татарская сюда не прошла. Так и лежат, со старинных времён.

Дядька копает. Раз ударил, два… так час прошел, другой проходит.

— Может, ошибся ты? — спрашивает дед, пот со лба вытирая.

— Да нет. Копай давай!

И точно: ударил дядька лопатой, глядь — а там монеты серебряные. Совсем мелкие, на чешую похожие. Дивится дед, никогда такой редкости не видал. Собрал всё в мешок и довольный идёт домой.

Только домой пришёл, смотрит: сидит на пороге его внучка младшенькая, Маша, и плачет. Он ей:

— Чего ревёшь?

— Котика моего… не нашла я. — Машенька отвечает. — Ён третёвесь* убёг, я везде обыскалась. А сёвонни вышла гусей пасти, смотрю за сарай: а там шкурка яво да кости…

— Ну, ну… полно тебе. — обнимает её дед. — Нового котёнка найду тебе. Самого красивого. Не плачь.

И в тот же день поехал снова на базар. Купил хороших досок, для того чтобы крыльцо просевшее починить. Затем взял стёкла, а то как-то раз, давно ещё, со старухой ссорился, она в окно блюдо швырнула. И купил краски дорогой, заграничной, наличники покрасить и стены, чтоб все в деревне обзавидовались. Да и досок для нового забора набрал. Словом, много чего купил, еле довёз до дома, ещё деньги остались. И как приехал, сразу же на печку рухнул.

По утру разбудил его старший сын: говорит, жена пошла гусей покормить, видит — нету половины из них. Только обглоданные остовы да запёкшаяся кровь. Метнулся дядька Антон в курятник, и точно: кровь везде, перья, а гуси, что остались, сжались в углу, дрожат.

— Лиса, видать, забралась… — бормочет дядька Антон. А сам как чует: не лиса это. И страшно ему стало от собственных догадок. Пошёл он за печку смотреть, но головы там не нашёл. Ходит по двору, везде заглядывает: и в подклеть, и в подвал, и на чердак, и под крыльцо, и даже в колодец. Без толку. Сел дед и задумался: коль это голова всё натворила, значит, плату такую берёт, за то, что клады помогает искать. Может, он ей скажет, что не хочет больше в лес ходить за золотом и серебром, она и отстанет? Уйдёт себе в лес. А если нет?...

Не смог дед найти в себе сил работать. Весь день в тяжёлых мыслях прошёл у него. Лёг он спать. По утру рано-рано, когда только птицы поют, будит его кто-то. Открывает глаза — голова перед ним. Волос уже нету почти, короткие, а сама она больше стала, как горшок.

— Вставай, дед! Идём за кладом.

— Не хочу я с тобой за кладом идти… мне денег хватает. Ступай себе с Богом.

— Ах так? — улыбается голова что есть мочи. — А если ты со мной за золотом не пойдёшь, то я внучку твою сожру!

Похолодел дед. Ну, деваться некуда.

— В этот раз, — говорит голова, — три мешка бери.

Взял три мешка побольше, лопату, пошёл в лес, там голову выпустил и идёт за ней. Думать не может ни о чём, в печали он. Пришли наконец. Копает дядька Антон и говорит голове:

— Ты же говорил, что меня благодаришь за то, что я тебе жизнь спас? Зачем ты скотину мою пожрал тогда?

— Правильно, спас ты меня. Только вот кушать мне всё равно хочется… Я если не ем, у меня волосы расти начинают. Это ещё пол беды: худо будет, ежели мне кто волосы заплетёт.

Откопал дед свёрток, большой такой. А в нём — и монисто, и серьги золотые, и фигурки зверей всяких. Думает дед, это не то что внучке, ещё и правнучке на приданое пойдёт.

— Вот здесь — говорит голова, — киммерийцы от скифов прятались.

Еле унёс дед тот мешок. Как пришёл домой, говорит голове:

— Ну, сегодня я уж ничего сделать не могу. Не поеду на рынок.

— Хозяин-барин. Дело твоё, золото тоже. — и пропала голова за воротами. Тут как раз и домочадцы просыпаться стали. Дед — чернее тучи. Ни с кем не говорит, только думу думает. Тяготит его это богатство. Так весь день по двору ходил себе и ходил. Молился, чтобы голова не вернулась. Думал, как бы от головы избавиться. Вспомнил он слова головы, что её ни огонь, ни вода, ни иглы не берут. Ничего дядька Антон не придумал. Ворота накрепко запер да и спать пошёл под вечер.

Плохо спал дед той ночью. Встал он как-то под утро, до ветру сходить. Вышел из дома, отошёл подальше и видит: лежит у забора сарафан бабки его, весь в крови. Там рука валяется, а тут — нога отгрызенная. Отошёл чуть дальше, а там, точно большой котёл, лежит круглая лысая голова. Вся пасть у неё в крови, а глаза смотрят с сытым, жадным блеском.

— Ты зачем бабку мою сожрал, ирод!? — говорит дядька Антон, а руки у него трясутся, слёзы на глазах. Любил он бабку свою, пусть и ругались они, бывало.

— Кушать хотелось. — и улыбается голова. — Я тебе только внучку обещал пощадить. Ну, пощадил. Но есть же мне что-то надо.

Ох и страшно старику, оттого мысли в голове роятся, как пчёлы в улье. Да вдруг посмотрел он на голову и осенило его. Придумал, что ему делать.

— А знаешь, — говорит дед, — пойдём-ка мы с тобой прямо сейчас за кладом?

— За кладом? Запросто.

Забежал дед в дом, надел тулуп, взял с собой два мешка, лопату и краюху хлеба. Положил в один мешок голову, — ох, как её тяжело нести было! — а в другой положил то, что от бабки осталось. Как в лес зашли, он руку да ногу да сарафан там на опушке и положил. А сам думает: надо будет по-человечески похоронить, если жив останусь.

Идёт, идёт дядька Антон по лесу.

— Ну что, дед? — спрашивает голова, — Когда ты меня из мешка выпустишь? Когда я тебя поведу?

— А я сам знаю, куда идти надо. Сам найду дорогу. Научил ты меня клады искать.

А шёл дед прямиком к Козьей рёлке*. Называлось это место так, потому что раньше было там болото, и на небольшой островок козы из села захаживали, травку целебную пощипать и ягод каких-то диковинных поесть. Если человек эти ягоды съест — оногдась* же помрёт. И потому люди на то место не ходили, только коз отпускали. Да и то уже дорогу все туда забыли. Только дядька Антон помнил, с детства.

Шёл дед, шёл, добрался до рёлки, когда уже светать стало. Там на кочке прилёг отдохнуть, а мешок с головой положил под голову:

— Дай-ка я полежу. Устал после дороги.

— Куда это мы пришли? Смотри, обмануть меня даже не вздумай.

— Не вздумаю. Дай поспать. — и уснул. А спать на болоте, да ещё осенью — холодно! Тулуп не спасёт, сырость и ветер до костей пробирают. Но куда ж деваться… думает дядька Антон: если околею на холоде, так тому и быть, заслужил своей скупостью такое наказание.

Под вечер проснулся дед, достал ковригу, жуёт. Голова из мешка ему говорит:

— Ну что, дед? Когда копать-то будешь? Выпусти меня из мешка.

— А вот сейчас и начну.

Берёт дед лопату, начинает копать, чтобы голова слышала. Покопал немного да и говорит:

— Что-то я слаб стал, отдохну-ка ещё.

Чует голова неладное, толкается в мешке. А дед лежит себе и лежит, Иисусову молитву читает. Снова заснул.

Ночью будит его голова:

— Когда уже копать начнёшь, старый ты чёрт!? Жрать хочу. Копай давай, потом домой пойдём, я твою внучку точно сожру.

— Угомонись, нечистая сила. Сейчас…

Идёт и копает.

— Выпусти меня из мешка!

Смотрит дед: а ведь мешок как будто меньше стал. Но продолжает копать и приговаривает:

— Терпи-терпи, нечисть. Я ради тебя терпел, и ты ради меня потерпи. Выпущу, ковда* надо будет. Господи, помоги мне…

И снова прилёг отдохнуть. Голова в мешке ворочается, и замечает дед, что становится мешок всё меньше и меньше.

«Что, — думает про себя дядька Антон, — привык, сволочь, мясо жрать, теперича худеть тебе быстрее придётся!»

Поспал дед часа два. Проснулся оттого, что голова дырку в мешке своими зубами грызть начала, рвёт ткань яростно. Говорит дядька Антон:

— Всё, голова, выпускаю тебя!

Поднял он мешок, развязал его, опустил руку и нащупал на голове волосы. Ужо стали волосы длиннее, есть за что схватиться! Поднял дядька Антон голову из мешка, та смотрит на него зло и пристально. Только сама она стала не больше крупного яблока.

Взял дед лопату и со всей силы прямо по лицу нечисть огрел. У головы половина зубов вылетела, из носа юшка пошла. И покуда в беспамятстве голова была, дед её за волосы привязал к дереву, что на рёлке росло. Крепко-крепко привязал. Пошёл, ножом смолы древесной наскоблил и волосы ей смазал, чтоб было ещё крепче. Затем взял земли, что накопал, открыл голове рот и туда насыпал, чтоб она и слова вымолвить не могла; а затем кусок сарафана бабкиного оторвал, рот голове подвязал. Взял мешки, лопату и ушёл. Шёл тяжело, медленно: несколько дней к ряду считай не ел и не спал, сил нету.

По дороге из лесу нашёл останки старухи своей. Закопал их на опушке, а из двух молодых берёз крест соорудил. Перекрестился.

— Эх, прости меня, Марфа. Не уберёг я тебя.

И вернулся дядька Антон домой. Весь грязный, продрогший, уставший и злой. Рассказал он своим домочадцам вот что:

— Я и правда в лес по клады ходил. То клад времён царя Шуйского нашёл, то княжий клад, а то и киммерийский. Да Марфа спрашивала всё, где я такое богатство беру. Решил ночью сходить и ей показать. Шли мы шли по лесу, потерял я её из виду. Кто ж знал, что ночью там волки бродили. Искал искал я бабку, два дня искал, да только сарафан, руку да ногу нашёл. Похоронил я её, как того Господь требует. И с того дня запрещаю я вам в тот лес ходить. А уж кто до Козьей рёлки идти вздумается — тому голова с плеч.

Примечания:

Ельнушня́к — ельник

Лагови́к — рыжик

Козля́к — маслёнок

Одво́рина — поляна

Да́ве — давеча

Третёвесь — третьего дня

Рёлка — продолговатое возвышенное сухое место, обычно на болоте или в сыром лесу

Оногда́сь — на днях

Ковда́ — когда