Иногда я думаю: а если бы я тогда не открыл письмо?
Просто выбросил бы. Или сжёг.
Всё было бы по-другому?
…Нет.
Всё было бы точно так же. Потому что оно ждало.
И потому что я остался последним.
Меня зовут Володя. Мне тридцать два. Живу в Мурманске, работаю в логистике.
До недавнего времени считал себя обычным человеком — не в том смысле, что серым, а в том, что реальным. Присутствующим в теле, умеющем выбирать, говорящем от своего имени.
Теперь не уверен.
Всё началось с письма. Настоящего — конверт, пожелтевший край, адрес, написанный синими чернилами. Без штампа. Без обратного.
На столе — среди налоговой, рекламы пиццы и каталога интернет-магазина.
Я вертел его в руках, ещё не вскрыв, и сердце билось как-то не так. Мелко. Рвано.
Я узнал почерк. Не узнавая. Как запах детства, который нельзя назвать.
Адрес:
Чукотка, Нутепельмен. Крайний дом у залива.
Я перечитал ещё раз. Не мог вспомнить, откуда знаю это название. Только оно казалось важным. Как будто память пыталась что-то вытолкнуть на поверхность, а внутри был затор.
Я вскрыл письмо.
Там была всего одна страница.
Володя.
Приезжай.
Дом у берега. Мы ждали. Ты остался один.
Твоя тётя Валентина.
Я перечитал трижды. У меня не было никакой тёти Валентины. Никогда. Ни по матери, ни по отцу.
И в ту же ночь, когда лёг спать, мне приснился сон.
Я стоял в снегу. Промёрзшая тундра. Воздух звенит от мороза, небо — багровое. Передо мной — деревянная дверь, стоящая просто в земле, без дома.
Из-под двери сочился пар, как из гнилого погреба.
Сзади кто-то шепнул:
— Она там. Открой.
— Кто?
Ответа не было.
Я открыл дверь — и услышал плач.
Тихий, мучительный.
Младенческий.
Душераздирающий.
Проснулся в холодном поту. В груди — будто забилось сердце, которое мне не принадлежит.
Я начал копаться в старых фото.
Нашёл папку, завёрнутую в клеёнку, с выцветшими снимками из 90-х.
Мама. Папа. Я — ребёнком.
И один странный снимок — я с какой-то девочкой, совсем младенцем. Она синеет, как будто заползает в кадр из какого-то другого мира. Лицо её… плохое. Не искажённое — просто словно мозг пронзает маленький электрический разряд.
Сзади надпись:
Таня, 1994.
Я родился в 1992-м. Значит… младшая сестра?
Я бросился к записям, дневникам. Ничего. Ни свидетельства, ни свидетельства о смерти, ни одной строчки в бумагах.
Мать не говорила о ней. Никогда.
Я снова взглянул на письмо.
«Ты остался один».
В дороге было ощущение, будто я двигаюсь не вперёд, а назад.
В прошлое, которое не хочу вспоминать.
Сначала самолёт. Потом вертолёт. Потом — вездеход, который скрипел, как гроб, и вонял соляркой, смешанной с чем-то тухлым.
Местный водитель, якут с лицом, как камень, спросил:
— Чего тебе там, в Нутепельмене?
Я пожал плечами:
— Родственники, вроде как.
Он молча повернул руль.
Через час сказал:
— Дом у берега. Видишь, с чёрной крышей? Там никого нет давно. С тех пор, как все умерли.
— Что значит, умерли?
— Просто так, по одному. Никто не знал, почему. Потом тот дом… закрыли. Да поздно уже было. Всё поздно.
Он замолчал.
Я подошёл к дому. Снег вокруг был идеально гладкий, как поверхность торта. Ни следа. Ни одной птицы. Воздух — как сквозь ватный фильтр.
Дверь была приоткрыта.
Внутри пахло пылью, солью и чем-то гнилым, что не пахло человеческим.
На стенах — фотографии. Старые. Выцветшие. Только на одной — чёткое лицо. Девочка. Очень маленькая. Завёрнутая в белую ткань. У неё были глаза, которые смотрели прямо на меня.
Она умерла, а мы не спасли.
Серёжа сказал, что она всё равно не выживет.
Но она выжила. Где-то между.
Я слышу, как она плачет под полом.
Мы не можем уйти.
Мы не можем умере...
Я вышел на улицу. Там стояла она.
Вдруг — будто всё стало очень тихо. Ни ветра, ни звука, ни собственного дыхания.
Я стоял на крыльце. А в десяти метрах передо мной — она.
Девочка. Лет пяти. В белом балахоне, который тащился по снегу, как саван.
Лицо — будто вытянуто. Глаза… не черные, нет — они были без света.
Как два провала в мир под землёй.
Руки висели вдоль тела, но пальцы подрагивали. Слишком много суставов.
Я не помнил, как оказался в доме снова. Дверь хлопнула сама. Окна затянулись инеем, и я слышал:
— Ты пришёл.
Голос был в голове. Или в стенах.
Я начал вспоминать.
Вспышками.
Крики.
Мать, заворачивающая новорождённую в тряпки.
Отец, уходящий за ведром в туалет.
И… тишина.
День.
Два.
Тело… не похоронено. Просто оставлено.
«Никто не должен знать, — говорила мать. — Ты забудешь. Всё забудешь.»
И я забыл.
На второй день в доме я нашёл люк в подпол.
Под ним — яма, выдолбленная в мерзлоте.
Там — остатки детской колыбели, гнилой матрас и… детский череп.
Маленький. С вдавленной теменной частью.
Никакого погребения.
И за моей спиной — вдох.
Я обернулся — она стояла совсем близко. Глаза были как у рыбы, мёртвые, но внутри них — мрак, который ползёт к тебе.
Я не мог закричать. Челюсть будто прилипла.
Она подняла руку. Показала мне свою ладонь — и на ней было моё имя, вырезанное на гнилой, трупной коже.
Ангиак — не призрак.
Не демон.
Это месть плоти. Месть крови. Тех, кого не захотели видеть. Кого предали в своей же семье.
Когда я вернулся в дом и пытался собрать вещи — я понял, что времени больше нет.
Никакой даты. Никаких сообщений. Ни звонков.
Телефон — севший. Часы — стоят.
Снег за окном шёл вверх.
Дым из печи — заворачивался внутрь дома.
Я видел отражение в окне — и там была не моя спина. А её лицо.
она стояла в углу комнаты.
Не приблизившись, не шевелясь.
Просто стояла — в балахоне, доходящем до пола, с руками, свисающими по швам.
И глазами, в которых не было зрачков. Только серо-молочная пелена, как подлёдная вода.
Она не говорила.
Ни одним словом.
Но в голове что-то жужжало — словно далекий улей, словно зов через ржавые трубы. Это были не слова, а запах крови и соли, протекающий сквозь мозг.
Она подняла руку — и в ней было что-то тёмное, мокрое.
Маленький свернутый комок — как кукла.
Я закричал. Перевалился через табурет. Вылетел в коридор, цепляя плечом раму двери, ощущая, как она не пускает, как тянет сзади, не руками — воздухом, холодом, самим моментом.
Но я вырвался. Споткнулся о ступеньку. Упал лицом в снег. Поднялся. Побежал.
Дом не исчезал из поля зрения — сколько бы ни бежал, он всегда был где-то рядом, в правом углу взгляда, как пятно на сетчатке.
Я не помню, как дошёл до посёлка. Меня нашли охотники, уволакивали за руки, говорили, что меня не было три дня.
Я не говорил. Молчал. Только повторял:
— Там дом. Там она. Она не закончила.
Меня отвезли в город. Потом — домой.
Сейчас я живу в другой квартире. В большом городе.
Работаю. Дышу. Молчу.
Но я знаю: Она не ушла.
Она не сказала ни слова — но я услышал всё.
И когда ночью из-за шкафа пахнет мёрзлой тканью, когда в зеркале я не отражаюсь мгновенно, а с задержкой в полвдоха — я понимаю:
Она ждёт.
Потому что я остался.
А она — не ушла.
И всё, что я могу — это жить быстрее, чем она догонит.
Пока ещё не поздно. Пока ещё не...