Дорога в Елёво петляла через чахлый лес, словно змея, решившая задушить свою добычу. Фольксваген гольф 2017 года выпуска уже устал от постоянных ухабов и летящих во все стороны камней. Ехали уже очень долго. Две тысячи километров дали понять, что Марина жила в заднице мира сего. Алексей едва успевал объезжать ямы, провалившиеся в глинистой почве, а Марина, положив руку на округлившийся живот, смотрела в окно. Её лицо было бледным, будто выбеленным лунным светом, хотя солнце палило нещадно, но уголки её губ так и норовили вытянуться вверх. Она предвкушала возвращение в дом, где её горячо любимый дедушка Гелий ждал её каждое лето. Марина скучала по тем далеким временам своего беззаботного светлого детства. Во время поездки она, в силу своей беременности и вечной усталости из-за неё же, регулярно проваливалась в ностальгические сны, где всплывали самые лучшие воспоминания: запах травы, скрип колодца, голос деда, как скрип рассохшегося дерева.
От наезда на очередную кочку Марина ударилась лбом о стекло и проснулась. Сна как не бывало Она нахмурила свои светлые рыжие брови, потерла глаза и, взглянув на дорогу, узнала родные повороты, ямы и даже деревья. Будущая мама засверкала своей белоснежной улыбкой и сморщила свой конопатый вздёрнутый носик.
— Ты уверена, что нам надо ехать именно сюда? — спросил Алексей, в сотый раз наступая на тормоз перед очередной колеёй.
— Да, мы едем а-а-абсолютно верно. Не пропусти, через два поворота нам направо, — ответила сияющая от предвкушения Марина и снова погладила свой живот, — Вот, моя малышка, мы почти приехали. Ты родишься в месте, которое дарует тебе силу и любовь к жизни, — сказала она шёпотом. Она уже знала, что рожать будет с бабушкой Валей — местной повитухой, чьи руки, по рассказам, принимали детей с дореволюционных времён. Уж она-то точно поможет.
Марина свято верила, что её покойный дедушка должен лицезреть появление её доченьки на свет. Они с Алексеем выбрали даты отпуска именно к моменту родов. Елёво — глушь, но на машине можно за полчаса доехать до больницы. А главное — там нет связи, интернета, шума, ничего городского. Только тишина, лес, старый дом и корни, пронизывающие землю, как вены мёртвого великана.
Когда они наконец добрались до нужного поворота, ворота участка уже были видны между заросшими кустами и молодыми деревьями. Алексей заглушил мотор, вышел, огляделся и, вздохнув, толкнул створки. Те неохотно поддались, скрипя и вздрагивая, словно давно забыли человеческие руки. Он вернулся за руль, медленно въехал на участок и припарковал машину возле полуразвалившегося дровяника.
Марина с трудом выбралась из салона. Высокая трава касалась её живота, как чужие руки, но она улыбалась. Алексей тем временем подошёл к двери дома и вытащил связку ключей. Ржавый металлический замок скрипел и упрямо сопротивлялся, пока не поддался с глухим клацаньем. Дверь отворилась с тяжёлым, жалобным стоном. Запах старого дерева, пыли, сухих трав и чего-то еле уловимого, как полусон, выплеснулся наружу.
Внутри было прохладно и чуть влажно, как будто дом всё ещё хранил дыхание весны под сенью лета. Алексей шагнул внутрь, и сразу его взгляд наткнулся на старый совдеповский сервант, стоящий у стены, чуть перекошенный, но по-прежнему внушительный. За мутным стеклом поблёскивал хрусталь: рюмки, бокалы, вазы, будто замерли в вечном ожидании праздника. В углу громоздилась большая белая русская печка с широким устьем и закопчённым сводом — с тем самым теплом, которым Марина грелась в детстве.
Пол был застелен коврами — выцветшими, но плотными, с завитушками и орнаментами, что цеплялись за взгляд. Входная дверь, массивная, голубого цвета, держалась на старых, но ещё прочных петлях. Её поверхность была покрыта сетью трещинок и вмятин, будто кто-то когда-то пытался выцарапать из неё воспоминания. На единственном окне, из которого пробивался свет, висели кружевные занавески, такие лёгкие и тонкие, что, казалось, они шептали что-то на ветру. По бокам кухни виднелись две двери — одна в большую комнату, вторая — в меньшую, обе плотно закрытые, будто дом хранил что-то внутри и не хотел пока пускать чужаков. Алексей отметил про себя, что жилище оказалось больше, чем он ожидал — не просто старый сруб, а целый мир, с заложенными временем переходами, углами и тенями, как у старого организма, где каждая трещина — память, а каждая петля — голос.
Круглый кухонный стол, почему-то загнанный в угол, был покрыт непромокаемой клеёнкой с розовыми цветами — яркий акцент среди затейливой старины. Рядом с сервантом стоял умывальник — эмалированный, белый с синим, с жестяным краном и мыльницей, в которой до сих пор лежал кусочек пожелтевшего мыла. Алексей впервые видел подобное: всё выглядело будто с картинки из советского детства, чуждого, но одновременно странно уютного.
Алексей открыл одну из дверей и вошёл в большую комнату. Первое, что бросилось в глаза — огромный советский деревянный шкаф слева от входа, тёмный, массивный, словно вырезанный из целого ствола. Стена слева вместила в себя три небольших оконца с резными рамами и занавесками, украшенными цветочными узорами — бело-розовые, с пожелтевшими краями от времени. Под одним из окон стоял старый советский диван-раскладушка с плоскими, как доски, подушками и деревянными подлокотниками.
В дальнем левом углу по диагонали стоял трильяж — с облупившимся лаком и зеркалом, развернутым к центру комнаты. Отражение в нём выглядело размытым, будто за стеклом плыла вода времени. На полках лежали стопки журналов «Невыдуманные истории». Алексей усмехнулся — такое он видел разве что в антикварных лавках. Рядом — стопка книг: от советской публицистики до детективов. Прямо напротив входа стоял массивный стол-трансформер — ещё один привет из СССР. На нём стоял пузатый ламповый телевизор и глобус-светильник, который теперь исполнял роль ночника.
Правее всей этой конструкции находился ещё один трильяж, на полках которого пылились игрушки: большой кремовый заяц с выпученными глазами, плюшевый мишка, уже вытертый и облезлый, и другие странные, немного жутковатые реликты прошлого. Напротив стояла двуспальная кровать — массивная, скрипучая, с резным изголовьем. По правой стене, ближе к изголовью, стоял старый советский пылесос, похожий на пузатый оранжевый бочонок с гофрированным шлангом, как у какого-то домашнего монстра. А вплотную к стене примостился тяжёлый сундук, покрытый коричневой краской, на котором лежала целая гора перин, подушек и пледов.
В углу возле сундука находилась круглая металлическая печь — высокая, как труба, уходящая в потолок. Алексей остановился и уставился на неё с удивлением — такую он видел впервые. Она казалась одновременно архаичной и функциональной, как будто могла прогреть не только комнату, но и весь дом. В самом ближнем углу, справа от печки, стояла металлическая кровать с пружинами, на ней лежал матрас и подушка, а всё это было укрыто голубым покрывалом с узорами — цветочные гирлянды и завитки, словно выведенные тушью по ткани, выцветшие, но по-прежнему изящные. По краям покрывало обрамляла тонкая бахрома, местами свалявшаяся, местами свисающая аккуратными нитями, как паутина времени.
Алексей с Мариной поставили рюкзаки, вытаскивали простыни, подушки, полотенца. Вместе аккуратно застелили старую, немного скрипучую кровать, доски которой были отполированы временем, а изголовье украшено грубоватой, но родной резьбой. Марина, усталая, но довольная, ходила босиком по тёплым половикам, будто снова была той самой девочкой, которая когда-то пряталась в этих стенах от дождя и собирала жёлтые листья в венки.
Рыжеволосая будущая мама машинально открыла скрипучий холодильник — и, как и ожидала, он был мёртв. Тишина и прохлада внутри были такие же, как и в доме. Но спустя пару минут Алексей нашёл щиток в прихожей и щёлкнул рубильником — и в тот же миг в глубине кухни послышался знакомый гул мотора. Светлая вспышка ударила в лицо, когда холодильник ожил, загудел и осветил полки холодным электрическим светом. Сердце у девушки дрогнуло: это был момент, когда дом словно признал их, принял обратно.
Алексей, ощутив удовлетворение, направился к печке. Он накидал внутрь немного щепы и сухих сосновых веток, зажёг спичку и положил старый эмалированный чайник с облупившейся ручкой прямо на решётку. Из багажника он достал сковородку, хлеб, сало и, разложив всё на столе, начал готовить ужин. Кухня постепенно наполнялась тёплым запахом еды, дыма и чего-то уютного, деревенского, забытого, но мгновенно родного.
Марина тем временем переоделась — надела широкую льняную рубаху и дедушкины старые штаны с заплатами, найденные в сундуке под окном. Они были мягкие, пахли пылью и временем. В этом наряде она чувствовала себя на месте — как будто вовсе не уезжала в город, не жила в бетонной коробке, а всё это время лишь спала и теперь проснулась в настоящем доме. В доме, где стены дышат, а тени помнят её имя. Она вытащила ещё один комплект старой деревенской одежды — холщовую рубаху и грубые штаны с потертостями — и протянула Алексею со словами: «Переоденься, тебе так будет удобнее».
Перед тем как отправиться в баню, Алексей закончил готовить ужин: поджарил сало с хлебом, разложил хрустящие ломтики на эмалированные тарелки, поставил чайник на стол, из которого уже тянулся первый пар. На кухне пахло дымом, шкварками и чаем с сушёными травами. После сытной еды он переоделся в выданную Мариной деревенскую одежду — холщовую рубаху с грубой строчкой и штаны с шершавыми швами. Ткань кололась, словно мелкий песок, но вскоре Алексей привык к её ощутимой простоте. Окинув взглядом тёплую, напоённую запахами комнату, он выглянул в окно: вечернее солнце лизало дворовые травы длинными языками света.
Алексей вышел из дома, ступил на покосившиеся доски крыльца, обошёл сруб, ощущая, как мягко пружинит под ногами почва. В воздухе витал терпкий запах нагретой хвои и старой древесины. Он направился к сараю — нужно было расчистить хоть узкие тропинки. Деревня могла спать веками, но пройти к бане или летней кухне без борьбы с зарослями невозможно.
Сарай стоял наклонённый, с облупленными досками, будто сам был не против рухнуть, наконец, на покой. Он был больше, чем казался снаружи, массивный, с низкими притолоками и потолочными балками, от которых несло старым дымом и смолой. Когда Алексей вошёл внутрь, его словно накрыло тяжёлым покрывалом — воздух стал плотным, глухим. Пространство казалось замкнутым, как короб, и от этого внутри стало как-то жутковато. Внутри царил полумрак, прохлада, пыль и слабый запах мышиного помёта. Казалось, стены дышали в унисон, едва уловимо постанывая от времени.
В углу, заваленном колотыми поленьями и берестой, Алексей отыскал триммер. Потянулся за защитными очками и перчатками, и тут заметил: дрова вокруг были раскиданы. Будто кто-то копался в них, спешно, судорожно. Щепки были свежие, с влажным древесным сердцем, кое-где даже впилась тонкая щепка в пыльный пол. Несколько поленьев лежали, как после рывка когтей или лап. Алексей застыл, нахмурился, прислушался. Тишина. Он хмыкнул, пожал плечами — может, лиса, куница или кто-то из местных ребят заглядывал. Схватил триммер, вышел на свет и запустил мотор.
Марина в это время ела за кухонным столом, неторопливо, с наслаждением, откусывая ломтик хлеба с салом. Горячий чай, заваренный на мяте и зверобое, наполнял кухню терпким травяным ароматом. Закончив ужин, она встала, отставила чашку и принялась за уборку. Сначала аккуратно разложила продукты по полкам холодильника, прислушиваясь к его монотонному гулу — будто сердце дома билось в унисон с её движениями. Потом принялась протирать полки, каждая из которых отзывалась скрипом, словно просыпалась от долгого сна. Она открыла окно, впуская свежий, пахнущий полынью и нагретыми соснами воздух, и прошлась по комнатам, распахивая ставни.
В одной из шкатулок на полке, под грубой вязаной салфеткой, Марина обнаружила старую фотографию. На ней были она, её старший брат, мать и отец — все улыбались, стоя на фоне высокой сосны, росшей на песчаном склоне у излучины реки. Детские лица сияли счастьем, но Марина заметила странность — её лицо было поцарапано, как будто кто-то специально водил чем-то острым по плёнке. Неровные борозды перечёркивали улыбку, словно стирая её из памяти. Сердце девушки сжалось. Она перевернула фото и замерла — на обороте был нацарапан странный, неровный символ, похожий на языческий знак. Чёрная грязь, въевшаяся в бумагу, придавала ему ощущение чего-то недоброкачественного, первобытного.
Она положила снимок обратно, но в голове застрял гулкий, тревожный отклик. Дома становилось уютнее, как будто стены благодарно вздыхали от заботы, но внутри Марина чувствовала, будто кто-то невидимый наблюдает. За окном гудел триммер, и Алексей шаг за шагом пробивал узкие тропки сквозь траву — к летней кухне, туалету, сараю и бане. Солнце ещё не скрылось, но в воздухе уже чувствовалось приближение вечерней прохлады.
Чтобы отогнать дурные мысли, Марина включила старенькое радио, стоявшее на подоконнике. Оно захрипело, пощёлкало — и в эфире заиграла деревенская волна: то ли песня в стиле шансон, то ли рассказ о сельском хозяйстве. Звук был тёплый, обволакивающий, как пыльное одеяло. Под это гудение, с чашкой тёплого чая в руках, Марина устроилась на кровати и, положив голову на подушку, почти сразу задремала.
Алексей, тем временем, закончил скашивать траву — неровные, но отчётливые тропинки теперь вели от дома к бане, туалету и летней кухне. Он вернулся в дом, подошёл к Марине, осторожно коснулся её плеча и прошептал: «Пошли». Она сонно кивнула, зевнула и потянулась, с удовольствием ощущая, как в теле растекается усталость.
Баня находилась на заднем дворе. Невысокое здание, сложенное из сруба, словно вросшее в землю. Серая черепица на крыше и тонкий металлический дымоход выглядели обветшало, но надёжно. Дверь — массивная, красно-оранжевого цвета — была покрыта шелушащейся краской. Алексей снял ржавый замок с петельки, отворил тяжёлую дверь, и они вошли внутрь.
Предбанник встретил их тишиной и запахом старого дерева. Слева в углу стояла кушетка, на которой лежали самодельные паласы — выцветшие, но плотные. Их надо будет постелить позже. В левом углу — деревянный стол, покрытый облезлой голубой краской. На нём стояли шампуни, мыло и круглое зеркальце дедушки — то самое, с которым он каждое утро брился, стоя в лучах солнца. Напротив входа висела верёвка для сушки белья. Марина, улыбаясь, вспомнила, как раньше на ней держали берёзовые веники.
В ближнем правом углу громоздилась пластиковая бочка для холодной воды. А справа был проход в саму парилку. Пока Алексей возился с насосом и прикреплял шланг к бочке, чтобы наполнить её свежей водой из колодца, Марина подметала полы и раскладывала банные принадлежности. Увидев зеркальце, она взяла его в руки, поднесла к лицу и долго смотрела, вспоминая, как её дед утром стоял с пеной на щеках и напевал что-то себе под нос. Улыбка тронула её губы, а в глазах заискрилось то самое тёплое чувство, которое всегда накрывает, когда внезапно встречаешься с детством лицом к лицу.
— Лёш, — сказала она, — собери, пожалуйста, веник из берёзовых веток. Настоящий, как деда делал.
Алексей кивнул, вышел из предбанника и направился к старому огороду, что раскинулся в дальнем конце участка. Теперь он был лишь заросшим полем, усеянным лопухами, крапивой и колосками прошлогодней травы. Солнце косо падало на эту дикую растительность, окрашивая её в медные и золотистые тона. Переступив через покосившуюся изгородь, Алексей пошёл дальше, к перелеску.
Когда он ступил за кромку деревьев, воздух словно сгустился. Лес поглотил его мягко, но безвозвратно, как вода поглощает камень. Воздух стал тише, гуще, как будто наполнен тяжёлыми снами. Ветки берёз, росших здесь чаще, были кривыми, узловатыми, как старческие пальцы, а на некоторых — словно нарочно — болтались клочья старой коры. Алексей почувствовал, как мурашки побежали по спине. Было ощущение, что за ним кто-то наблюдает, прячась за мхами и ветками.
Он остановился — и заметил что-то странное: рядом с одним из деревьев в землю была вбита старая ржавая ложка, торчащая ручкой вверх, словно кто-то пытался выкопать ей яму или оставил как метку. Алексей нахмурился, потёр подбородок, но отогнал тревожную мысль. Взялся за дело — выбрал самые гибкие ветки, тщательно обломал лишние листики, аккуратно собрал веник и связал его найденной в кармане резинкой.
Когда он вернулся к бане, сжимая в руке ароматную зелёную связку, в лесу снова будто кто-то выдохнул. И в тот момент он заметил, что дым уже шёл из трубы — Марина заблаговременно затопила баню, и она ожидала их, наполненная теплом. Но всё равно в груди у Алексея зашевелилось что-то странное, словно незримая тяжесть давила на плечи. Он постоял секунду, ощущая, как небо стало темнее, а воздух — плотнее, но оборачиваться не стал.
Тем временем, к деревне подкрадывались сумерки. Воздух стал влажнее, тишина — гуще. По небу потянулись длинные синие облака, и только верхушки сосен ещё ловили последние отблески солнца. Марина, проснувшись, снова включила радио — теперь там звучала старая песня с тягучим женским голосом. Они с Алексеем сели ужинать в тёплом свете лампы, над столом парил аромат свежего чая и поджаренного хлеба.
Когда они почти доели, дверь заскрипела, и на пороге появилась старая, сутулая женщина. В длинном тёмном платке, с сеткой морщин, она всё же выглядела приветливо — её серые глаза блестели, как капли росы. Это была баба Валя — та самая повитуха. Она держала в руках букет душистых трав и тихо сказала:
— Увидела свет в окне, да машину вашу... Поняла, приехали. Ну, здравствуйте, молодые.
Марина вскочила с таким восторгом, словно увидела родную душу после долгих лет разлуки, и крепко обняла старушку. В её глазах зажглись слёзы, а голос дрогнул: «Баба Валя!» — как будто всё снова стало по-прежнему. Старушка ласково поцеловала девушку в лоб, погладила по щеке и прошептала: «Дождалась тебя, внученька…». Алексей тем временем налил ей горячего чаю. Баба Валя села к столу, аккуратно поставив букет душистых трав у порога, обвела кухню взглядом и глубоко вдохнула, как будто вдыхала само прошлое. Она улыбалась тепло, почти с материнской нежностью, и начала рассказывать, как давно не было здесь гостей, как пустеет деревня, и как каждый приезд — как вспышка света среди затухающей тьмы. Потом её взгляд опустился на живот Марины. Она прищурилась, тронула девушку за руку и тихо произнесла:
— Завтра, милая. Завтра ты точно родишь. Вид у тебя уж больно готовый, и дитё тихое стало. Оно уже с миром говорит.
Алексею, однако, что-то в баба Валя не понравилась. Хоть она и казалась ласковой, улыбчивой и гостеприимной, что-то в её манерах резонировало странно — словно на лице у неё была надетая маска, под которой дышало что-то чужое. Он не мог объяснить это, но ощущение фальши и лёгкой отстранённости проскальзывало в каждом её движении. Однако он был вежлив: кивнул, предложил чаю, даже поддержал разговор, скрывая за дежурной улыбкой втроём они допили чай, обменялись последними фразами, и баба Валя, сославшись на усталость, отправилась в свою избу. Алексей закрыл за ней дверь, задвинул тяжёлый засов и переглянулся с Мариной. Пора было укладываться. Они неспешно убрали со стола, потушили лампу и направились в свою комнату, где пахло пылью, старой бумагой и тёплой древесиной. Комната дышала с ними в унисон, будто готовилась разделить их сон.
Ночь окутала дом мягким туманом забвения, и Алексей с Мариной почти сразу провалились в крепкий, долгожданный сон. Но среди этой тишины, напоённой деревенским покоем, Марина внезапно проснулась — как будто кто-то шепнул ей в самое ухо, вырвав из теплой дремы. Комната казалась слишком тихой — той гнетущей тишиной, в которой слышно, как в голове стучит кровь. Она приподнялась на локтях, прислушалась. Часы на стене остановились. Стрелки застопорились между двумя делениями, а стекло на циферблате покрывалось паутинкой инея, несмотря на жаркую августовскую ночь.
За окном, в небе цвета старого чернила, что-то колыхнулось — не деревья, не тень. Что-то, что не должно было двигаться. Марина вгляделась и заметила: крайний куст сирени возле сарая слегка дрожит, как от невидимого присутствия. И в ту же секунду послышался тихий, едва уловимый звук: словно кто-то долго и тоскливо скреб ногтями по наружной стене дома.
Марина вскочила. Сердце застучало в груди, живот потяжелел. Она вцепилась в руку Алексея, но он только шевельнулся во сне и пробормотал что-то неразборчивое. Девушка медленно повернула голову к окну — и на мгновение ей показалось, что в отражении стекла кто-то стоит за её спиной. Она обернулась — никого. Но ощущение, будто в доме появилась ещё одна тень, не оставляло её до самого рассвета.
Потом всё исчезло. Скрежет прекратился. Куст замер. Часы снова тикали, будто ничего и не было. Но Марина уже не могла уснуть. Она лежала с раскрытыми глазами, ощущая, как по полу, под досками, кто-то медленно скользит, шуршит, как змея без плоти, и шепчет на забытом языке.
Марина долго не могла уснуть. Жара давила, постель казалась неудобной, а в голове всё ещё крутились обрывки воспоминаний и странностей прошедшего дня. Каждый скрип половиц, каждый вздох старого дома казались ей излишне громкими, тревожными. Лишь под утро, когда небо стало чуть светлее, а за окном замелькали первые птичьи силуэты, она всё же задремала, крепко прижав к груди ладони, будто защищая себя и свою будущую дочь.
Утро в Елёво выдалось тёплым, словно мир решил на мгновение забыть о ночных тревогах. Первые солнечные лучи скользнули по стенам, пробиваясь сквозь занавески, и осветили пыль в воздухе, превращая её в золотую дымку. Где-то вдали закричал петух, подхваченный отголосками эха. Марина проснулась первой — усталая, будто и не спала вовсе. Она села на постели, провела рукой по лицу и посмотрела в окно. Солнце вставало, но внутри неё всё ещё пульсировала тревога — неуловимая, липкая, похожая на сон, но слишком явная, чтобы забыть. Алексей поднялся следом, зевнул, потер глаза и пошёл ставить чайник. Завтрак проходил почти в молчании: сало, хлеб, чай из сухих трав. Воздух пах скошенной травой, дымом и чем-то неуловимо сладким. Марина пыталась улыбнуться, поддержать разговор, но всё чаще ловила себя на том, что прислушивается к дому — к звукам, к дыханию стен, будто ища ответ на ночное шептание.
На завтрак к ним снова заглянула баба Валя. Она появилась, как всегда, тихо — только скрип двери выдал её приближение. Солнечный свет заливал кухню, и старушка, ступив на порог, выглядела почти празднично в своей выцветшей кофте и длинной тёмной юбке. Марина сразу оживилась, пошла к ней с распростёртыми руками, а баба Валя, заглянув в глаза, прижала её к себе, как родную.
— Ну что, красавица моя, как спалось? — спросила она, гладя Марину по голове.
— Беспокойно, но теперь всё в порядке, — ответила Марина с натянутой улыбкой и подвела старушку к столу.
В этот момент Алексей, наблюдая за их диалогом, заметил странную, чуть ли не торжествующую ухмылку, скользнувшую по лицу бабы Вали — мимолётную, как отблеск на воде, но достаточно явную, чтобы на секунду замерло сердце.
Женщины отправились в баню — наводить порядок, готовить всё к родам. Алексей наблюдал, как они, переговариваясь, шли по свежескошенной тропинке. Старушка двигалась медленно, с достоинством, будто знала, что каждая её фраза — как заклинание. А Марина, несмотря на недавнюю тревогу, словно черпала из неё уверенность. Он смотрел им вслед, чувствуя, как внутри снова поднимается то неясное беспокойство: баба Валя казалась слишком вовремя, слишком подготовленной, слишком настоящей в этом странном, дышащем доме.
День пролетел незаметно. Женщины перебрали бельё, вымыли пол в бане, сложили чистые полотенца, занесли ёмкости с водой, растопили печь и разложили на полках свежие простыни. Марина сняла с вешалки старенький халатик, аккуратно развесила пелёнки и расправила одежду для младенца. Она чувствовала, как возвращается таинственная связь с этим местом, будто сама земля готовилась принять новую жизнь. Все трое вернулись в дом и отдыхали до вечера, потягивая чай и перебрасываясь редкими фразами. Повитуха оставалась рядом, не отходя далеко, чтобы быть готовой в любую минуту — словно знала, что момент уже совсем близко.
А к вечеру у неё начало тянуть внизу живота — сначала еле заметно, как тень боли на горизонте. Она замерла, приложив руку к округлившемуся животу, и посмотрела на бабу Валю. Та кивнула, словно знала это заранее, и спокойно произнесла:
— Пора, деточка. Сегодня твоя звезда будет на небе ярче других.
Алексей хотел пойти с ними, но баба Валя мягко настояла:
— Ты, милок, побудь в доме. Нам девками проще будет. Да и жарко в бане будет — ни к чему тебе там вертеться.
Он с сомнением глянул на жену, но та, сжав его ладонь, кивнула и улыбнулась. Алексей остался на крыльце, а женщины, взяв с собой ещё несколько чистых полотенец, неторопливо направились в сторону бани. Марина шла медленно, баба Валя поддерживала её под руку, нашёптывая что-то ободряющее. На полпути, прямо на дорожке, у Марины резко отошли воды — с неожиданным, тёплым всплеском. Она вскрикнула и схватилась за живот. Старуха лишь плотнее обняла её за плечи, зашептала, словно ведунья, и повела дальше, чуть ускоряя шаг. Красно-оранжевая дверь бани скрипнула, впуская их внутрь. Марина села на тёплый, слегка влажный пол предбанника — она заранее оставила двери приоткрытыми, чтобы жара из парилки выветрилась и было комфортнее дышать. Воздух здесь был тёплый, пах берёзовыми вениками и мылом. Вода в бочке успела нагреться. Баба Валя медленно, но крепко захлопнула дверь, взялась за тяжёлый чугунный крючок и с усилием его повернула, заперев изнутри. Потом подошла к металлическому бачку, прикреплённому к печке, набрала в таз горячей воды, и, подставив шланг, разбавила её холодной. Вода заплескалась, пар поднялся в воздух. Марина расстелила на полу махровые полотенца, опустилась на колени, стиснув зубы, и потянулась, тяжело дыша. Её лицо налилось потом, руки дрожали. Она стонала, тужилась, а старуха Валя, присев на корточки, начала шептать что-то себе под нос, глядя на кровоточащую ткань под Мариной. Её движения были быстрыми, отточенными, словно она не просто помогала роженице, а участвовала в древнем обряде. Кровь растекалась по полу, пар стоял густой и липкий, от запаха металла кружилась голова. Марина вскрикивала, изгибалась от боли, хваталась за тряпки и горячий край таза. Старуха подбадривала её хриплым голосом, хлёстким и уверенным, словно командир в бою: «Дыши, девонька. Тужься, родимая. Всё идёт, как надо…»
В это же время Алексей не находил себе места в доме. Он ходил из угла в угол, сжимая кулаки, бросая взгляды в сторону бани через окно. Потом вышел на крыльцо, закурил, и с каждой секундой звук криков становился всё отчётливей. Он слышал голос своей жены — надрывный, отчаянный, дикий. Сердце сжималось, будто под прессом. Он закрыл глаза, прижал ладони к вискам и мысленно повторял: «Потерпи, милая… Потерпи…»
Прошёл почти час. Марина кричала, будто из неё вырывали саму душу. Воздух в бане стал вязким, как кровь, и каждый стон отдавался гулким эхом в плотных бревенчатых стенах. Пот струился по её лицу, капал на пол, где уже собралась алая лужица. Старуха Валя меняла полотенца, вытирала кровь, нашёптывала заклинания, и в какой-то момент на её лице промелькнула злобная, почти звериная ухмылка — но в пекле боли и отчаяния Марина этого не заметила. А потом вдруг рявкнула: «Держись, деточка! Уже вижу головку! Ещё чуть-чуть, красавица, ещё немного — и всё закончится!»
В это время Алексей курил одну сигарету за другой, стоя на крыльце, ссутулившись и вцепившись в перила так, что побелели костяшки пальцев. Крики Марины сотрясали воздух, пробираясь сквозь щели дома, разрывая тишину. Он слышал их — и каждый вопль будто вырезал по куску из его сердца. Он смотрел на баню, как на последний оплот надежды, и молился без слов, лишь губами шевеля, чтобы и она, и ребёнок пережили эту ночь.
В последний раз тужась, Марина закричала навзрыд — голос её был таким, будто ломались деревья в ураган. Слёзы катились по её щекам, руки судорожно сжимали ткань, дыхание сбивалось. И тогда, под крики и жар, в мир появилась девочка. Баба Валя уверенно подхватила новорождённую, и в её глазах мелькнуло странное выражение — она сразу заметила, что с младенцем что-то не так. Его лицо было искажено, будто ткань реальности исказилась в одном только этом месте. На её лице промелькнуло нечто вроде улыбки — тревожной, довольной, неуместной, как будто старуха обрадовалась, но не так, как радовались бы обычно. Она быстро завернула девочку в вафельное полотенце, обтерла её и, не говоря ни слова Марине, скрыла это смятение за натянутой заботливой маской.
— Сейчас-сейчас, — пробормотала она, — только тёпленько укроем, матушка…
Она положила ребёнка на грудь Марине, настойчиво говоря: — Не гляди пока, деточка, не гляди. Главное — дыши, отдыхай. Ты справилась…
Тепло материнства впервые окутало Марину волной — нежной, обжигающей, всеохватывающей. Она зарылась лицом в свёрток, ощущая едва уловимый запах новорождённого, и её сердце затрепетало, словно впервые узнало, для чего оно бьётся. Слёзы наворачивались на глаза, дыхание перехватывало от счастья, но, послушная, как и велела баба Валя, она отвела взгляд, сдерживая желание разглядеть черты своей дочери.
Тем временем баба Валя принялась за дела — с удивительной сноровкой начала смывать кровь с пола, плеская из таза воду, протирая всё грубым половиком. Её движения были быстрыми, ловкими, но в них чувствовалась не забота, а нечто отточенное, механическое, словно тело само знало, что делать, без участия сердца. Она мыла пол, будто вычищала следы не человеческого страдания, а чего-то иного, древнего, чего не должно было быть. Вода расплескивалась по тёплым доскам, смешивалась с кровью, и капала обратно в таз, издавая густой, гулкий звук. Валя взяла чистую тряпку, обмыла Марину — аккуратно, тщательно, словно не столько помогая, сколько завершая некий обряд. Она осторожно промокнула ей лоб, плечи и руки, приговаривая что-то себе под нос. Марина благодарно вздыхала, думая, что старуха проявляет заботу, но в глазах Валиного лица не было ни тепла, ни нежности — лишь неясное напряжение, сосредоточенность, будто та выполняла священнодействие, чью суть давно позабыла, но строго следовала каждому движению, как по заученному сценарию.
Как только Марина начала приходить в себя, баба Валя заговорила, не дав девушке толком отдышаться: нужно, мол, срочно провести особый, старинный деревенский ритуал — так делали испокон веков, чтобы у младенца была счастливая и удачливая судьба. Старуха крепко держала ребёнка на руках, почти не моргая, будто боялась упустить момент. Она нетерпеливо поглядывала на Марину, а та медленно поднималась, морщась от боли, натягивая на себя халат и кутаясь в полотенце. Глаза Валиного лица блестели — то ли от пота, то ли от лихорадочного возбуждения, а голос звучал с напускной ласковостью, за которой проскальзывала тревожная поспешность. Казалось, будто ритуал был важнее самой девочки, важнее самой Марининой жизни — и Валя, вся напрягшись, стремилась не упустить ни секунды.
Марина, запыхавшаяся, вышла из бани, кутаясь в халат и прижимая полотенце к груди. Снаружи пахло дымом и свежестью. Её волосы липли к вискам, дыхание ещё было сбито, но на лице расцветала уставшая, довольная улыбка. Она оглянулась и услышала, как за её спиной захлопнулась дверь, и чугунный крючок с глухим щелчком встал на место. Баня закрылась. Марина, не подумав, крикнула: «Лёш, иди сюда!», — и, устроившись на лавочке у входа, села, вытянув ноги и прикрыв глаза от заходящего солнца.
Алексей уже мчался к ней, оступаясь на скользких от росы дощечках, что вели от дома к бане. Ноги скользили, гвозди цеплялись за подошвы, и каждый шаг давался с трудом. Сердце билось где-то в горле, дыхание перехватывало от волнения. Он спотыкался, раз за разом ловя равновесие, точно во сне, где земля уходит из-под ног. Добежав, он опустился рядом с Мариной, тяжело дыша, с глазами, полными тревоги и надежды. Она с улыбкой посмотрела на него и, всё ещё запыхавшись, прошептала, сдерживая слёзы: «У нас девочка, Лёш… Всё прошло… Повитуха там, проводит ритуал… Всё будет хорошо… Наверное…
Алексей замер на секунду, а затем, как мальчишка, подпрыгнул от счастья, засмеялся, обхватил жену руками и начал осыпать её поцелуями, беспорядочными, искренними, горячими. Его глаза блестели, как у ребёнка, впервые получившего подарок, о котором мечтал всю жизнь.
— Спасибо тебе, родная… Ты — самая сильная, самая прекрасная, ты подарила мне чудо, — прошептал он, сжимая её в объятиях. — Наша девочка… наша маленькая вселенная… Я люблю тебя… — Алексей снова и снова целовал её, не веря, что всё это — не сон.
Прошло десять минут. Потом ещё десять. Молодые родители переглянулись — сначала молча, потом с беспокойством, которое росло, как сорняк, не знающий преград. Алексей всматривался в баню, словно силой взгляда мог услышать хоть звук, но там царила гнетущая тишина. Ни плеска воды, ни шагов, ни скрипа половиц — будто внутри застыли не только люди, но и само время. Внутри Марины начало холодеть, сердце сжималось тревожным кулаком. Её ладони стали влажными, она вцепилась в край лавочки. Алексей поднялся, шагнул к двери — и тут его остановил гул леса, будто весь мир вокруг вдруг сделался настороженным, прислушивающимся. Тишина у запертой двери была слишком плотной, почти осязаемой, как покрывало, накинутое на тайну. Будто что-то, что должно было завершиться, так и не завершилось…
Марина подошла ближе и начала стучать в дверь — сначала осторожно, зовя старуху по имени. Ответа не последовало. Она нахмурилась и постучала сильнее, громче, затем — с нарастающим беспокойством — забарабанила кулаками, закричала: «Баба Валя! Ты там?! Всё в порядке?!» Тишина, густая, мёртвая, не отвечала. Сердце Марины колотилось в груди, будто вырывалось наружу. Она начала толкать дверь плечом, но та не поддавалась — тяжёлый чугунный крючок держал её крепко.
Алексей, побледнев, бросился к бане, увидел, как жена бьётся в истерике у входа, и без слов подскочил, оттолкнул её в сторону и начал ломать дверь — плечом, ногами, руками. Каждый удар отдавался болью в теле, но он не останавливался, пока не раздался треск дерева и тяжёлая створка не поддалась.
Внутри раздался глухой, хриплый звук — не то треск, не то стон старого дерева, и Алексей в последний раз ударил плечом, прорвав проход внутрь. Он буквально ввалился в предбанник, а за ним, царапая бока о выломанные доски, ворвалась Марина. Её волосы прилипли к вспотевшему лбу, глаза налились слезами, а губы шептали бессвязные слова, обращённые то ли к Богу, то ли к самой себе. Она вбежала в баню, пролетела мимо полок и умывальника, подскочила к парной — и застыла.
В помещении стояла тишина. Невыносимо густая, тягучая. Пар, казалось, застыл в воздухе, а запах — не крови, не дыма, а чего-то горько-растительного и старого, — давил на виски. Посреди комнаты, рядом с чернеющей плитой, лежало перевёрнутое корыто. Кровь на полу уже подсохла, образовав липкие пятна и разводы, но в комнате не было ни младенца, ни старухи. Никаких следов. Никаких звуков. Только пустота, как будто кто-то выдул всё живое из этой комнаты.
Марина, дрожа всем телом, начала шарить по углам, заглядывая под полки, под кушетку, под сиденья. Она обдирала себе локти и колени, задевая острые щепки, но даже не замечала боли. Алексей, напротив, обшаривал стены, окна, искал хоть какую-нибудь щель, хоть малейший знак того, куда могли исчезнуть повитуха и их новорождённая дочь. Всё было на месте. Ни взломов, ни следов. Только звенящая, оглушающая тишина.
Тогда Марина, словно вспомнив что-то важное, резко обернулась и бросилась к корыту. Её пальцы вцепились в его край, она напряглась и опрокинула его набок. Под ним, на влажном дощатом полу, лежало полено. Светлого, почти золотистого цвета, с засохшими каплями крови на одном из концов. В груди Марины взорвалось что-то горячее и колючее. Она судорожно втянула воздух, и тогда в памяти, как удар, вспыхнула давняя, детская, забытая история. Что-то, что шептала ей бабушка… Об Обдерихе. Существо, живущее в бане. Та, что подменяет детей.
Алексей подскочил к жене, увидев, как её пальцы дрожат на краю корыта, как она застыла, вцепившись взглядом в полено. Он опустился на колени, схватил полено обеими руками, перевернул — и замер. Оно было слишком… правильным. Слишком ровным, как будто не росло в лесу, а лежало где-то долгие годы, под землёй, напитавшись чем-то древним. Поверхность покрывали следы — не сучки, не трещины, а будто мелкие насечки, как письмена, выжженные чем-то раскалённым.
Марина сидела на полу, сжавшись в комок, как ребёнок. Её тело покачивалось, а из горла вырывался глухой, низкий звук — то ли рыдание, то ли беззвучный зов. В её голове одна за другой всплывали сцены детства, голос бабушки, рассказы у печи. Тогда она смеялась, закутавшись в шерстяное одеяло, а старуха с хитрым прищуром рассказывала о том, как раньше рожали в бане, а потом проверяли, не подменыш ли младенец. «Если ребёнок не кричит, не дышит как следует, если глаза пустые — это не твой. Это её. Обдерихи. Та, что живёт в бане, под веником, под камнем, под тёмным паром. Она ждёт. Всегда ждёт».
И теперь эта сказка больше не казалась безобидной. Теперь всё становилось на свои места.
Алексей поднял полено, как будто оно всё ещё могло что-то рассказать. Он оглянулся на баню — потемневшую, вымершую. Печка догасала, и с каждой секундой становилось холоднее. Он чувствовал, как воздух густеет. Как будто кто-то всё ещё стоит в углу. Или за дверью. Или в дымоходе. Он бросил полено обратно на пол — оно упало с глухим стуком, как что-то тяжелое, наполненное чужой жизнью.
Марина медленно поднялась, всё ещё шатаясь. Она не плакала — слёзы словно закончились. Она просто подошла к окну, уставилась в густую предутреннюю темноту и прошептала:
— Я видела её. В ту ночь… В ту самую… Когда мы только приехали. Она смотрела на нас. Через баню.
Алексей хотел спросить — кто. Но не смог. Потому что сам знал ответ.
— Она ждала, — прошептала Марина, всматриваясь в выцветшее стекло. Её голос был ровным, почти отсутствующим. — Я не знаю, как… но я это чувствовала. С самого начала. Когда мы только приехали. Она смотрела на нас. Через баню.
Алексей осторожно положил руку на её плечо. Оно было холодным и напряжённым, словно в нём застыл весь ужас этой ночи. Он хотел что-то сказать — но язык не слушался. Внутри звенела пустота. Не страх, не отчаяние. Пустота.
— Кто? — выдохнул он.
Марина не ответила. Лишь провела пальцами по груди, где ещё недавно лежала их дочь. А потом тихо произнесла:
— Это было не её лицо. Это... был наш ребёнок. Она его подменила....
Они стояли у двери, разбитой, свисающей на перекошенных петлях. Внутри бани пахло горелой берёзой, железом и чем-то приторно-сладким, что не должно было там быть. В углу лежало полено — ровное, как токарная работа, покрытое влажным налётом. Оно не могло быть там случайно. Но объяснить, откуда оно — тоже никто не мог.
Ни тела. Ни следов. Только таз с розоватыми потёками и это бесчеловечное молчание, пререкающее саму суть жизни.
Снаружи поднялся ветер. Он шуршал в листве, цеплялся за крышу, заглядывал в щели с подозрительной назойливостью. Алексей сжал кулаки. Он чувствовал, что за ними кто-то наблюдает. Не глазами. Не из-за деревьев. А из самой земли. Из-под фундамента, из щелей сруба, изнутри печи. Как будто в этом месте что-то оживало, только когда его не видят.
— Нам нужно уехать, — сказал он.
Марина молчала. Она смотрела на старую баню. На ту самую, в которой когда-то ей натирали спину берёзовым веником. Где дедушка варил самогон. Где когда-то стояли деревянные вёдра и пахло мылом.
И теперь... это было место, где исчез её ребёнок.
Они вернулись в дом. Он запер засов. На столе остыла кружка чая — та самая, из которой несколько часов назад пила Валя. Она ушла тихо, как будто никогда и не приходила. И никто не видел, в какую сторону.
Вечером Марина долго сидела на кровати, перебирая складки старого покрывала. Потом вдруг выдохнула:
— Я вспомнила. Бабушка когда-то говорила… — она замялась, словно сама испугалась продолжать, — что бывает такое… когда лицо тебе знакомо, а душа — чужая. И что такие приходят, когда род уязвим. Когда его можно подменить.
Алексей не ответил. Он просто сел рядом. Они долго сидели в темноте. Не касаясь друг друга. И только когда часы пробили полночь, Марина прошептала:
— Это была не Валя.