От автора. Когда писался данный рассказ, мне не было известно, что надписи под трафарет на ленинградских домах, вокруг которых разворачивается действие, начали наносить не в первые месяцы блокады, а ближе к ее концу, с сентября 1943 года, когда вражеские артобстрелы стали наиболее продолжительными и ожесточенными. Тем не менее, уже с первых блокадных дней об опасности нахождения в определенных районах и на определенных улицах ленинградцев предупреждали при помощи радио и других средств. Прошу читателя простить эту серьезную неточность и возможные незамеченные мною другие отступления от исторической правды. В конце концов, рассказ является произведением фантастическим и содержит множество допущений, хоть и основан на реальных трагических событиях из истории города на Неве.
1
Дверь комнаты в коммуналке на одной из ближних линий Васильевского острова взломали двое милиционеров в присутствии соседей-понятых.
Небольшое помещение занимала металлическая койка-кровать, высокий, до потолка, шкаф, заваленный раскиданными вперемешку книгами, журналами и тетрадями, топорная самодельная вешалка для одежды со вбитыми кое-как гвоздями, а также столик со стулом у самого окна, за которым обитатель скромного жилища, по-видимому, принимал пищу.
Окно, судя по слою пыли и грязи, не мыли очень давно.
Вообще, по внешнему виду комнаты, походившей на берлогу, можно было сделать вывод, что здесь давно никто не жил. Соседи, однако, клятвенно заверяли, что Николай Иванович — среднего роста мужчина в видавшем виды пиджаке, в штанах с заплатками и помятой шляпе с полями — зашел сюда два дня назад, закрыл за собой дверь, и больше не выходил.
— Что это! — воскликнул один из понятых и указал на стену.
Милиционер взглянул на пожелтевние и облинявшие обои над койкой — и тоже едва не вскрикнул.
Свежей белой краской, казалось, даже не успевшей засохнуть, по синему фону было выведено через трафарет: «Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна!»
Вот уж год, как закончилась война. Ленинград с огромным трудом залечивал раны, нанесенные блокадой. Люди умирали от последствий истощения и тяжелого труда, в центре города и на окраинах стояли разбитые бомбами и выжженные изнутри коробки домов, которые только начинали восстанавливать. Продукты по-прежнему распределяли по карточкам, и возле магазинов выстраивались длинные «хвосты», едва туда что-нибудь завозили.
Но жизнь постепенно входила в мирное русло. Люди радовались, что больше не выли сирены и не грохотали взрывы, что не нужно в случае чего бежать в укрытия, что нормы выдачи продовольствия заметно выросли в сравнении с блокадным временем. Ленинград залечивал раны и с уверенностью смотрел в завтрашний день.
Николай Иванович, казалось, ничем не выделялся из миллионов других жителей города на Неве. Правда, в отличие от других обитателей василеостровской коммуналки, он нигде не работал и жил на пособие по инвалидности. Изредка (в милиции это выяснили) относил разные статьи, в основном научно-популярной тематики, в редакции ленинградских журналов и газет. Иногда их даже публиковали, что приносило автору скромные гонорары, дававшие возможность кое-что приобрести.
Однако, судя по внешнему виду человека, покупал он, в основном, книги и другие печатные издания. Конечно, потертым пиджаком, мятой шляпой и брюками в заплатках никого было не удивить: так одевалась половина города. Кто-то и вовсе носил военную форму, доставшуюся при демобилизации, за неимением другой одежды. Так что из своего жилища пропал самый обычный ленинградский обыватель, человек без родственников и семьи, исчезновение которого, живи он в отдельной квартире или доме, никто вообще не заметил бы.
Но, как и у всякого обитателя коммуналки, у Николая Ивановича были соседи, которые знали о нем, казалось, даже больше, чем он сам. Милиция опросила их и выяснила следующее.
Человек в поношенных брюках жил в квартире давно, еще с довоенных времен. Инвалидность свою, по словам тети Глаши, главной местной сплетницы, знавшей абсолютно все абсолютно обо всех в доме и во дворе, Николай получил не на фронте и не в тяжелые дни блокады, которую он, кстати, провел в Ленинграде с первого до последнего дня. Сосед, сколько Глафира себя помнила, все время был таким. Левая сторона тела мужчины была парализована, рука неподвижно висела, не в силах пошевелить даже кончиком пальца, нога кое-как двигалась, но почти не сгибалась и сильно хромала, отчего человек ходил, опираясь на трость или костыль. Лицо Николая редко выражало какие-либо эмоции, превратившись с годами в грустную застывшую маску. Видимо, зная об этом своем недостатке, пропавший человек постоянно носил очки с огромными круглыми линзами, а также шапку с полями, с которой не расставался даже в летний зной.
Глаша поведала стражам порядка, а другие соседи подтвердили, что до войны Николай Иванович работал в школе. Учебное заведение находилось неподалеку, потому ходить туда для инвалида не составляло большого труда. Блокада, видно, окончательно доконала человека со слабыми здоровьем (соседка удивлялась даже, что мужчина ее пережил, в то время как голод и холод косил куда более крепких мужиков), и он не стал возвращаться в преподавание, а жил на пенсию. Впрочем, при его-то образе жизни скудных выплат от государства вполне могло хватать, заключили обитатели коммуналки.
Узнав все, что надо, следователи, прибывшие в квартиру вслед за милицией, приступили к обыску. Комнату на время опечатали.
2
— Похоже, дело придется передавать в МГБ, — заключил следователь Буров. — Что-то тут нечисло!
— Ты еще «Смерш» позови! — пошутил его коллега Смирнов. — По-моему, все предельно ясно. Старый одинокий человек, инвалид, ушел из дома и не вернулся. Учитывая его состояние здоровья, мог окочуриться в какой-нибудь подворотне. Нужно навести справки в моргах, среди ненопознанных трупов наверняка найдется и наш...
— Не такой он и старый, — перебил Смирнова Буров. — 46 лет всего. Конечно, война и блокада многих состарили, это верно. Из комнаты пропавший не выходил, в этом все соседи сходятся, а в коммуналке за этим, как понимаешь, следят строго. Потом, эта надпись на стене...
Надпись, действительно, смущала стражей порядка и осложняла расследование. Без нее можно было все списать на банальную пропажу. Человек мог покинуть квартиру ночью, когда все спали. Или рано утром. Другой вопрос — зачем, но это уже не интересовало органы. Могут же у взрослого человека быть дела на стороне!
Вообще, если бы не «бдительность» обитателей коммуналки, решивших, что сосед дал дуба в своей комнате, и, возможно, желание кого-то из жильцов эту самую комнату прибрать к рукам, пропажа Николая Ивановича могла бы остаться тайной и для милиции. Рано или поздно, когда пришла пора вносить коммунальные платежи, человека хватились бы, но искать не стали бы точно, выждав время, пока безвестно отсутствующего не признали умершим, а теперь вот — работай.
«У нас других дел по горло, — думал Смирнов, — кроме как искать этого хмыря! Город наводнен преступниками, банды грабят и убивают мирных ленинградцев, людей не хватает, а ты ищи того, кто, может, просто загулял в ближайшей рюмочной или пивной, и вечером вернется сюда, как ни в чем не бывало!»
Соседи, правда, категорически отрицали, что у Николая Ивановича могла быть любовница, равно как и его пристрастие к алкоголю. Глаша сразу заявила, что ни разу не видела соседа пьяным.
Буров тем временем полез в книжный шкаф. С верхних полок на следователя смотрели выцветшие и местами оторванные корешки томов. На некоторых из них зоркий глаз следователя разглядел дореволюционные «яти», «и с точкой» и твердые знаки. Ради интереса Буров принялся читать названия. «Что-то по физике и радиотехнике», — понял он. Данные области знания мало интересовали следователя, если не сказать больше: в них он совершенно не разбирался.
Среди дореволюционных книг и советских изданий предвоенной поры попадалась литература на иностранных языках. «Умным был, однако, этот книжный червь! — подумал следователь. — Видно, не только по-русски понимал, раз читал по-заграничному!»
Буров снял с полки несколько томов, относительно новых на вид, с корешками на немецком языке. Этот язык страж закона немного знал, поэтому и заинтересовался.
Судя по названиям, то была скучная техническая литература. Первый довольно внушительный фолиант назывался «Дальняя связь» и был напечатан в Лейпциге каким-то частным издательством еще в 1927 году. Полистав страницы, Буров поставил том на место: там были одни таблицы и формулы.
Другую книгу издали в Берлине в 1933 году. «Гитлер тогда пришел к власти!» — вспомнил Буров. Но ничего крамольного в издании энциклопедического формата не обнаружилось. Даже ни одной свастики не было! Сплошная техническая информация, схемы устройств, фотографии радиоламп и прочих деталей, выпускавшихся в то время в Германии.
А вот четвертая книга заставила следователя насторожиться. На обложке был вытеснен год издания — 1940. Сама книжка, небольшая по объему, выглядела абсолютно новой, словно вчера сошедшей с типографского станка. Название ее звучало так: «Радиосвязь и иные миры».
«Бред какой-то!» — подумал Буров. Хотя он знал, что при нацистах печаталось много разной оккультной и магической белиберды, казалось странным, что данная книжица могла попасть в нашу страну и оказаться на полке простого советского учителя.
Следователь напряг память. Перед самой войной, когда взаимоотношения с Германией потеплели, в Советский Союз, теоретически, могла поступать немецкая техническая литература, кое-что доходило и раньше. Может, по недосмотру, и это издание об иных мирах оказалось у нас и непонятным образом очутилось в библиотеке Николая Ивановича.
Дореволюционные книги инвалид мог покупать в букинистах или на книжных развалах — их перед войной в Ленинграде было хоть отбавляй. В блокаду люди, доведенные до отчаяния голодом, также выносили на рынки собственные библиотеки, которые собирали годами и десятилетиями, и человек, имевший доступ к продовольствию, мог задешево все это приобрести. Вот только имел ли его пропавший?
«Надо проверить!» — решил Буров и продолжил изучение домашней библиотеки.
Две последних книги заставили глаза следователя округлиться. Он едва не уронил литературу на пол. Удивление коллеги не прошло мимо Смирнова.
— Что ты там нашел? — спросил тот.
— Ты только погляди!
Буров протянул книги на немецком языке. Этот язык коллега знал плохо, и понимал написанное только в самых общих чертах.
На первой обложке было вытеснено что-то про радиоэхо (что это за «эхо», Смирнов понятия не имел), вторую украшала нечитаемая готическая вязь.
— И что? — следователь не понимал, чего от него хотели.
— Да ты на годы издания посмотри! — рявкнул Буров.
Теперь пришла пора остолбенеть Смирнову. На титульном листе первого тома германский издатель пропечатал 1941 год, на втором — 1942.
— Тут и впрямь без МГБ не разберемся! — прошептал он.
— Я о том же...
Действительно, как могли попасть в блокадный Ленинград книги, изданные на территории противника в военные годы? Их что, забрасывали сюда вместе с листовками? Или Николай работал на врага, а может, контактировал с фашистскими шпионами? Дело о пропаже человека принимало неожиданный оборот.
Правда, пораскинув мозгами, Буров пришел к мысли, что немецкая литература могла оказаться в Ленинграде уже после окончания войны, а привезти и продать ее мог кто-то из вернувшихся из поверженного Третьего Рейха любителей трофеев. Впрочем, пускай в этом разбираются чекисты, а заодно — и с надписью над кроватью!
— Погляди, чем увлекался наш учитель! — прервал Смирнов мысли Бурова, доставая с нижней полки фанерный ящик, до верху набитый радиолампами, проводами и другими приспособлениями непонятного предназначения.
«Радиолюбитель! — понял Буров. — Хотя об этом несложно было догадаться по тематике книг. У нас в стране такие вещи не запрещены, более того — миллионы людей этим занимались и занимаются. Единственное, требуется регистрировать свое увлечение и создаваемые аппараты. А с этим, похоже, у пропавшего были проблемы!»
План действий вырисовывался в голове следователя. Прежде, чем передать дело госбезопасности, следовало навести справки в ОСОАВИАХИМе, а заодно и в архивах внутренних дел, регистрировался ли такой любитель дальней связи и что он наизобретал. Также навестить школу, где до войны работал Николай Иванович. Вполне возможно, он вел там среди детей радиокружок.
«Если ты мастерил что-то запрещенное и пользовался вражескими чертежами, выведем тебя на чистую воду!» — твердо решил следователь.
3
К удивлению Бурова, исчезнувший из коммуналки Николай Иванович до войны действовал абсолютно легально. Увлечения своего не скрывал, наоборот — был на хорошем счету и в школе, где работал, и в ОСОАВИАХИМе.
Радиолюбитель успел даже получить несколько авторских свидетельств на изобретения в своей области, которые, однако, так и не были внедрены в производство.
А с детьми, у которых вел физику и кружок после занятий, Николай соорудил редкий и диковинный аппарат — телевизор, смотреть который в кабинет приходило даже руководство учебного заведения. Школьники в учителе души не чаяли, его предмет был для них любимым, многие собирались после выпуска пойти поступать на инженеров, но за год до войны государство ввело плату за обучение в старших классах и вузах, и это разрушило планы учеников. А потом началась война, и воспитанников Николая Ивановича разбросало кого куда...
В дни блокады школа не работала, а дети собирались с учителями в бомбоубежищах и красных уголках домов. Но Николая среди преподавателей уже не было. Коллеги, пережившие войну, были уверены, что педагог-инвалид погиб во время бомбежки или от голода в первую блокадную зиму.
Архивы тоже ничего не дали в деле прояснения обстоятельств исчезновения жильца василеостровской коммуналки.
Буров твердо решил хлопотать о передаче дела в Министерство Госбезопасности. Поводов для этого было более чем достаточно. И все же перед тем, как отдать пропажу чекистам, он захотел в последний раз осмотреть комнату.
Поначалу ничего нового следовательский глаз не заприметил. Книги и журналы были в беспорядке навалены на полках шкафа, доходившего до самого потолка. Буров стал на стул и заглянул на антресоли.
И тут его ждала удача. В самом углу, прикрытая старыми довоенными газетами, стояла рядом с технической литературой стопка тетрадей. Следователь снял их с полки.
В трех из найденных тетрадей на 24 листа в клетку радиолюбитель записывал непонятные расчеты и формулы, рисовал чертежи. Буров был полным профаном в радиофизике, поэтому ничего из записанного понять не мог. Впрочем, один из рисунков-чертежей заставил следователя поежиться.
С желтого листка смотрела фигура, похожая на человеческую, но невероятно тонкая, словно сложенная из отрезков. У нарисованного существа были удивительно длинные руки, ноги, тело, напоминавшее палку или фонарный столб, а вот головы не было!
Вместо нее на короткой шее громоздился радиорепродуктор, похожий на те, что висели на углах главных улиц города, и по которым местные жители в войну узнавали фронтовые сводки.
Если тело существа и его конечности были изображены чертежником схематично, что рупор, наоборот, был выписан во всех мелких подробностях.
— Это еще что? — задал самому себе вопрос Буров. — Упражнения в черчении? Не похоже: на страницах тетради имелось множество других чертежей, выполненных куда искусней. Или Николай Иванович что-то изобрел? Только что? Самоходную радиопередающую установку?
Больше в тетради не оказалось ничего, что могло привлечь внимание следователя. Такими же скучными, полными схем и расчетов, оказались и две другие тетрадки. Буров отложил их в сторону — пусть изучают специалисты. А вот последняя, четвертая по счету толстая тетрадь, сразу заинтересовала человека.
Она была сшита из нескольких тонких. На обложке, под изображением «Медного всадника» на вздыбленном коне, было выведено чернилами: «Дневник. 1941 — ....». По тому, что конечная дата не была проставлена, Буров понял, что этот дневник не окончен.
Следователь сунул тетрадь в папку, чтобы изучить дома. Вообще-то, поступать так строго возбронялось, но Буров подумал, что пропажи столь ценного документа все равно никто не заметит. Он и сам совершенно случайно его обнаружил. А разгадать тайну исчезновения Николая Ивановича не терпелось.
Аккуратно поставил на место остальные тетрадки с чертежами и формулами, накрыл их газетами, вышел на коридор, закрыл дверь в комнату, поставил печать и отправился домой, тем более, что рабочий день уже завершился.
Квартира Бурова состояла из двух смежных комнат. В одной, большой, он, собственно, и жил с женой и дочкой. Вторую, проходную, маленькую, с крохотным окошком, выходившим во двор-колодец, следователь приспособил под рабочий кабинет. Здесь служитель закона изучал документы, которые удавалось взять домой, раздумывал над сложными и запутанными делами, писал рапорты и отчеты, но чаще всего просто отдыхал в одиночестве после напряженной недели.
В комнатке всегда царил полумрак. Освещала ее лампочка под потолком. Из обстановки имелся стол, громоздившийся у самого окна, стул, настольная лампа, узкая кровать на одного человека, а также небольшая книжная полка, висевшая на стене в углу. Поставить в помещение нечто большее, например, шкаф с одеждой, просто не нашлось бы места.
Придя домой, Буров сказал жене, что будет допоздна работать над важным делом, и попросил не мешать. Супруга все поняла и пошла с ребенком гулять по вечернему Ленинграду. Следователь же заперся в комнатке изнутри, зажег лампу на столе, выложил дневник и развернул его на первой странице.
Вскоре Буров настолько погрузился в чтение, что совершенно забыл обо всем на свете — и об остывшем ужине, и о вернувшихся домочадцах, и о том, что завтра предстояло рано выходить на работу.
4
Первые страницы дневника были зачем-то вырваны человеком, который его вел, а разрыв аккуратно заклеен. Наверное, на них содержалась информация о довоенной жизни, о которой Николай Иванович не хотел вспоминать.
Дневник заполнялся чернилами, мелким почерком в каждой клеточке. С определенной даты, когда чернила, видимо, кончились, человек стал писать крупнее и карандашом.
Первая запись датировалась 20 июня 1941 года. Буров принялся читать про себя:
«Школа готовится к выпускному, поэтому меня не особо дергают. Практически все дни предоставлен сам себе. Сегодня с утра возобносились боли в позвоночнике. Ходить становится все тяжелее. Также ноет фантомными болями недвижимая левая рука. Придется отказаться от лишней преподавательской нагрузки, оставлю полставки и кружок. Как бы не пришлось со следующего учебного года забросить учительство...
Днем ездил на трамвае на проспект Володарского, в просторечии — Литейный, прошелся по магазинам старой книги и букинистическим развалам. Накупил кучу старой литературы по радиолюбительству, на все лето хватит изучать.
На улице Белинского на одном из развалов приметил диковинную дореволюционную книжицу под названием «Радiо-головый, или ужасный монстръ из глубинъ эфира». На обложке был нарисован рупор от граммофона, из которого к человеческому уху тянулись щупальца, словно внутри устройства сидел осьминог. Автор произведения указан не был, издатель — тоже. В низу титульного листа стоял лишь год — 1910. Судя по всему, напечатал произведение, а, может, и написал его, тот же аноним, за авторством которого выходили когда-то брошюры о приключениях «королей сыщиков» Ната Пинкертона и Ника Картера.
Денег на покупку у меня не было. Я истратил на старые книги все до копейки, не осталось даже на трамвай до Васильевского острова. К счастью, букинист, владелец развала, оказался человеком сговорчивым и обещал придержать книгу для меня до воскресенья. К тому времени я получу гонорар за статью и выкуплю брошюру.
Домой возвращался пешком. Сразу слег с больной спиной и ногами. Завтра весь день планирую отлеживаться. Хорошо бы к воскресенью все прошло.
22 июня 1941 года.
Гонорар получил и сразу поехал к букинисту на Белинского. Книгу о радиоголовом забрал, попутно прикупил еще пару изданий на немецком языке.
Боли стихли. Решил пройтись по проспекту 25 октября, который раньше назывался Невским. Что-то тревожное словно витало в воздухе. Люди ходили взволнованные, или мне так показалось.
Прислушался к разговорам. Говорили о внеплановых учениях противовоздушной обороны Ленинграда, о сборах рабочих групп самозащиты, о магнитных минах у Кронштадта, наконец — о вражеских самолетах, непонятно — немецких или финских — пытавшихся атаковать Выборг.
Слухи, слухи, слухи... Когда подходил к Центральному гастроному, то увидел напротив, на углу проспекта через улицу, возле репродуктора, большую толпу. По радио передавали что-то экстренное и важное.
Подошел и начал слушать. Говорил Молотов. Начало речи я пропустил, но до моих ушей донеслось, что рано утром германские войска напали на нашу страну и атаковали границы во многих местах, бомбили наши города.
Дальше я уже не слушал. «Неужели началось?» — пронеслось в голове. Нет, новость отнють не оказалась неожиданной. И я, и другие, стоявшие в толпе, давно знали, что рано или позно такое произойдет, что придется воевать с гитлеровской Германией. Нас готовили к этому, и даже тот факт, что школьный радиокружок, которым я руководил, был подшефным ОСОАВИАХИМу — организации, занимавшейся военной подготовкой, — о многом говорит.
Я верю в то, что наша доблестная Красная Армия скоро разобьет фашистов, а за вероломство они ответят сполна. Мы хорошо побили японцев, поляков и белофиннов, и немецких фашистов тоже побьем, а войну завершим в Берлине. Скорее бы только!
Домой вернулся взволнованный. Завтра же пойду в военкомат и попробую записаться добровольцем! Понятно, что с моими увечиями не возьмут, но попытаться стоит! Не могу сидеть сложа руки, когда мою Родину терзает враг, когда совершаются события всемирно-исторической важности!
Книгу прочитаю и отдам в Музей радио, который организуется в школе по моей инициативе.
23 июня 1941 года.
Не спал. Часов около двух ночи, или раньше, объявили короткую, минут на пять, воздушную тревогу. Первую! Понятно, белая Финляндия недалеко от нас. К счастью, взрывов не услышал. Был ли налет и разрушения, узнаю утром.
Днем ходил в военкомат. Отстоял гигантскую очередь, но без толку. Комиссия оглядела меня с ног до головы, взглянула на мой билет — и без промедления забраковала. «С Вашим, — говорят, — здоровьем Вас убьют в первой атаке! Лучше потрудитесь на благо Родины здесь, в тылу». Пришлось шагать домой. Но хоть душу облегчил.
Оно и понятно: в финскую войну также отправили восвояси. На что надеялся? На должность писаря в штабе? Или на радиста? Так ведь им не меньше, чем простым красноармейцам, приходится ползать в грязи под вражеским огнем!
Отвоевал я свое еще в Гражданскую. В 1920-м году нас, молодых и безусых кавалеристов, накрыл под Варшавой огонь белопольской артиллерии. Меня тогда контузило и парализовало, думал, умру. Но выкарабкался. И с тех пор живу в полчеловека. Вторая половина как бы и есть, но не способна нормально функционировать.
Ладно, надеюсь и здесь, в тылу, без дела не останусь. Найду, чем помочь стране!
Вечером принялся за чтение «Радиоголового». Занимательная, скажу вам, вещь! Главный герой произведения, петербургский инженер, решил усовершенствовать грозоотметчик Попова. Вместо пишущего аппарата присоединил к устройству телефонную трубку, и теперь мог слушать щелчки дальних молний.
Правда, вместе с ними изобретатель услышал еще кое-что, какой-то странный шепот, который из-за слабости динамика не смог разобрать. Тогда, не долго думая, приставил к громкоговорителю граммофонную трубу, после чего звук сделался отчетливым.
Непонятное существо, обитавшее в радиоэфире, просило о помощи, и инженер внял его мольбам. Добрую половину книги занимало описание спиритических сеансов, при помощи которых монстру удалось придать осязаемый вид, ну и, естественно, чудище, попав в наш мир, первым делом сожрало своего «спасителя».
Интересно описание внешнего вида страшилища: длинные, словно спицы, ноги, руки, тонкое туловище, а вместо головы — та самая граммофонная труба с динамиком! Подобная «литература», хоть и призвана пугать робкого и не сильно разбирающегося в науке обывателя, ни на что, кроме как рассмешить, не способна. Сегодня вечером, несмотря на начавшуюся войну и угрозу повторения воздушной тревоги, я посмеялся от души! Ничего более гротескного я в книгах еще не встречал!
Одна только мысль не давала мне покоя после прочтения. В одной из глав брошюры было описано, как главный герой, отправляя в эфир послание неведомому существу, вскоре получил его же, прочитанное своим голосом. По сути, анонимный автор книги описал явление, известное, как «мировое эхо», или «радиоэхо»!
Стоп, подумал я. Насколько я знаю, впервые с этим феноменом столкнулись только в 1927 году на коротких волнах, а книга была написана на 17 лет раньше, в 1910 году!
Конечно, познания анонимного автора в области радиотехники были ничтожны, но ведь главного героя, погибшего в конце, он мог списать с реального человека, занимавшегося радиолюбительством! Выходит, что наши русские ученые и инженеры знали о явлении, над объяснением которого сейчас бьются лучшие умы, задолго до того, как о его существовании стало известно на Западе!
Да это же открытие! Нет, бульварная книжка о Радиоголовом просто обязана занять видное место в будущем школьном Музее радио! И откроем мы его сразу, как только кончится война!»
5
«27 июня 1941 года.
Пишу нерегулярно. Все эти дни мысли мои только об одном — о Радиоголовом, точнее, о создании коротковолнового устройства, способного фиксировать радиоэхо, для его дальнейшего исследования. Вдруг мне удастся разгадать природу столь необычного явления? Это станет существенным вкладом в копилку славных дел на благо нашей любимой Родины, ведущей сейчас ожесточенную борьбу с жестоким и коварным противником.
Не могу сидеть без дела, душа и сердце рвутся в бой!
30 июня 1941 года.
Ходил записываться в народное ополчение. Не взяли.
Со школой — неизвестно. Директор не знает, начнется ли учебный год, и когда именно. Помещение могут в любой момент забрать под госпиталь или еще какое-нибудь необходимое фронту учреждение.
1 июля 1941 года.
В «Ленинградской правде» опубликовали приказ о сдаче гражданами имеющихся на руках радиоприемников и радиопередающих устройств в пятидневный срок государству до окончания войны. Сам приказ издали двумя днями раньше.
Что ж, как ни грустно расставаться с плодами главного дела моей жизни, а все же придется. Вдруг поймаю волну фашистской пропаганды и начну сеять панические слухи?
Отнес приемники-передатчики, хранившиеся дома, а также телеприемник с диском Нипкова, в местную контору связи. Получил расписку о принятии на хранение. Хочется надеяться, что война скоро закончится, и я получу свои детища (на которые, кстати, имею авторские свидетельства) назад.
В школе, как оказалось, тоже сдали все, что наизобретал кружок.
Тяжелые мысли терзают меня. Похоже, в ближайшее время радиолюбительству — конец. Естественно, после нашей победы оно возродится, но что делать мне? Про кружок в разговоре с директором я даже не заикался — и без того ясно, что всем не до него. А раз неизвестно, смогу ли я вести занятия с детьми, то и физику преподавать для меня смысла нет. Думаю оформить увольнение из школы (сошлюсь на ухудшение здоровья, да оно так и есть), и буду жить на пенсию по инвалидности, а также на гонорары от статей. Времени их писать будет в избытке.
Радиоголовый не выходит из головы.
3 июля 1941 года.
Слушали речь Сталина по радио на улице. Все очень серьезно. Фашист рвется вперед и уже захватил крупные территории нашей страны. Над Родиной нависла большая опасность. Похоже, предстоит долгая война.
Ленинград все больше напоминает фронтовой город. Ходят слухи об эвакуации Эрмитажа. Здания в центре начали маскировать. На Исаакиевском соборе закрашивают позолоту. В школах и прочих учреждениях размещают госпитали. Очень много раненых.
Из школы уволился. Подписали документы без вопросов. Всем известно: здоровье у меня никудышное.
Когда уходил, забрал все припрятанные в кабинете радиопринадлежности и кое-что из приборов. Купить все это еще до войны было сложно, сейчас же, наверное, и вовсе невозможно!
Решил работать дома и собрать коротковолновый приемник, поймать радиоэхо. В душе теплится надежда, что, подобно герою книжки, смогу услышать в эфире что-нибудь еще, какие-нибудь непонятные голоса и т.д. Знаю, что некоторые радиолюбители, в том числе — мои знакомые, их слышали. Надеюсь, повезет и мне.
19 июля 1941 года.
Давно не писал в дневник. Весь в работе.
Говорят, немцы пытались бомбить Ленинград, но их самолеты были сбиты и повернули назад.
В городе вводят продуктовые карточки. Рабочие и ИТР отныне будут получать по 800 грамм хлеба в день, мне же, как нетрудоспособному иждивенцу, полагается только половина от этой нормы».
Далее Николай Иванович вырвал из тетради несколько листов. Зачем он это сделал, Буров так и не смог понять. Возможно, на уничтоженных страницах описывалось устройство сконструированного учителем радиоприемника.
«4 сентября 1941 года.
Сегодня на улицах Ленинграда рвались вражеские снаряды. Фашисты близко и лупят по нашим домам прямой наводкой. Говорят, разбита школа на проспекте Обуховской обороны. Погибли дети. Будь проклята война и фашизм!
Школы в этом году пока не открылись. Ученикам продлили каникулы, вот только никого это не радует. Те, кто постарше, идут работать на заводы, у моих соседей в семьях есть такие. Младших эвакуируют, но уже, похоже, некуда: Ленинград окружен. Наша главная газета так и написала: «Враг у ворот, грозная опасность нависла над городом!»
Сократили хлебный паек: теперь я смогу получить по карточке только 300 грамм вместо 400, на сотню грамм меньше. Мне пока хватает, но думаю начать экономить хлеб, сушить сухари. Всякое может приключиться!
8 сентября 1941 года.
Говорят, что немцы в Шлиссельбурге. Все, мы отрезаны от большого мира, мы в кольце блокады. Выдержим ли, переживем ли тяжкие времена? Должны!
Ленинград уже который день подрад обстреливают фашисты. Снаряды рвутся на главных улицах и площадях города. Много погибших. Страшно выходить на улицу, но и дома сидеть небезопасно: что, если бомба лупанет по крыше? Тогда всем конец! Пока все же обходится.
9 сентября 1941 года.
Я наконец закончил свой приемник! Понимаю, что знать об этом не должен никто, ведь я мастерил его тайно, практически подпольно. Нарушал закон. За это, по закону военного времени, меня ждет расстрел, в лучшем случае — тюрьма. И все же работа не прекращалась. Если бы ко мне в комнату вошли чекисты, я не испугался бы их и спокойно сдался бы в руки властей. Ведь радио — моя единственная пока страсть, стихия моей жизни. Без изобретательства я погиб, не просуществовал бы и дня, так что чекисты расстреляли бы только мою телесную оболочку, бренную и страдающую от непрекращающихся болей, в которой не осталось бы ни грамма души!
Свет пока есть, хоть и с перебоями. Так что могу запускать аппарат».
6
«10 сентября 1941 года.
Это какая-то фантастика! Я услышал его! Да, услышал!
Долго настраивал самодельный приемник. Длительность его сооружения объясняется тем, что не все требуемые детали имелись у меня в наличии. Пришлось обманывать технику, искать обходные ходы и изобретать новые схемы.
Уверен, что в мирное время за все находки в области радио мне выдали бы Сталинскую премию. Но пока сообщать об этих трудах преждевременно. Хочется верить, что блокаду скоро снимут, но никаких предпосылок к этому, к сожалению, пока не имеется.
Вернемся к тому, что я сегодня услышал. Сначала долго настраивался на нужную волну, пока в наушниках не раздался слабый голос, похожий на писк, с каждой минутой усиливающийся.
Мне стоило больших трудов разобрать, что передавал этот «пискун». Но, когда я понял, то едва не рухнул со стула.
Монотонный голос, походий на детский, повторял раз за разом: «Граждание! При артобстреле данная сторона улицы наиболее опасна!»
От такого сообщения можно было опешить. Одно дело, если бы я услышал сигналы воздушной тревоги. Но тут... Эти надписи, кстати, в последние дни стали активно наносить на фасады домов. Обстрелы не прекращаются. Но кому и зачем передаваль подобное по радиоволнам?»
При этих словах Буров, читавший их, вздрогнул. Ведь именно такая надпись, белым по синему, украшала стену в комнате исчезнувшего при таинственных обстоятельствах человека! Что оставалось думать в подобной ситуации? Николай Иванович, школьный учитель и простой радиолюбитель, смастерил нечто настолько гениальное, что сделало возможным слушать голоса с того света или из иного мира?
«Бред! — решил следователь. — Не бывает такого!»
Но человека в маленькой комнатке неудержимо тянуло читать дальше, хоть за окном сгустились сумерки.
«16 сентября 1941 года.
Враг у ворот! Такую листовку сегодня расклеили по всему городу. Немцы взяли Урицк, до которого еще недавно можно было добраться на трамвае!
А я все слушаю и слушаю, пока есть свет и не наступает вечер, завораживающее пение в эфире, напомниающее песни мифических сирен. Может, от одиночества и бездействия я постепенно схожу с ума? Жаль, никому нельзя доверить тайну моего изобретения! Иначе представился бы шанс проверить, один ли я во всем мире слышу это?
Все отчетливее в моем больном мозгу звучит мысль: освободить поющее существо из плена радиоволн!»
Следующий лист был вырван.
«3 ноября 1941 года.
Начались занятия в школах Ленинграда. Дети будут заниматься, в целях безопасности, в бомбоубежищах и красных уголках жилых домов. Об этом я узнал от тети Глаши. Она, встретив меня на коридоре, удивилась, насколько я отощал и осунулся.
Свет в доме пропал (как и вода) уже давно. Поэтому приемник больше не включаю. Спрятал его от греха подальше. По квартирам ходят инспекторы, проверяют, есть ли недозволенные электроприборы. За мое же изобретение простым штрафом не отделаешься!
4 ноября 1941 года.
Собрал все силы в кулак и пришел на радиозавод имени Козицкого. Благо, расположен он сравнительно недалеко от дома, можно туда добираться пешком (трамваи не ходят).
Цеха мощного промышленного гиганта пусты. Но в одном из помещений теплится жизнь, трудятся люди. Оказывается, сам завод эвакуировали, но кое-кто из рабочих остался, и теперь они мастерят приборы и ремонтрируют радиостанции для нужд фронта.
Также выяснилось, что в коллективе очень нужны инженеры. Это был мой шанс послужить в стране в трудную годину! Естественно, взяли меня без вопросов, как только узнали, что я разбираюсь в радиотехнике и могу что угодно отремонтировать. Так что отныне буду ходить на работу и получать повышенный паек, как у красноармейцев!
Заодно, есть доступ к радиоматериалам и запчастям для моего прибора. Где бы только взять электричество?»
Дальше записи чернилами прекращались и начинались карандашом.
«20 ноября 1941 года.
Вновь урезали норму снабжения. Отныне мой «усиленный» паек составляет всего 250 грамм хлеба. И на этом необходимо продержатся весь рабочий день!
Впрочем, у «иждивенцев», коим я был еще совсем недавно, норма вообще катастрофическая — 125 грамм. Слышал, что в Ораниенбауме, на отрезанном от мира плацдарме, осажденном со всех сторон немцами, куда даже из Ленинграда тяжело добраться, паек еще меньше — грамм 100, если не ниже.
Похоже, предстоит лютая, ужасная зима.
21 ноября 1941 года.
Говорят, что налажено снабжение по льду Ладожского озера на машинах и санях гужевым транспортом. Хочется верить, что спасение близко!
29 ноября 1941 года.
Ленинград обстреливают нещадно. Наши отбили у немцев Тихвин!
1 декабря 1941 года.
Меня прикрепили к хлебному магазину № (вычеркнуто). Отныне карточки могу отоварить только там. Стою в километровых очередях. Хлеба не всегда хватает на всех. Да и хлебом то, что мы едим, назвать сложно. Половина его веса — жмых и опилки.
Чтобы не заболеть цингой, варим на заводе напиток из еловых веток. Их, к счастью, пока в достатке. Помогает.
Когда идешь на работу и возвращаешься домой, видишь на пустынных улицах неубранные трупы. Тела людей, еще сегодня утром здоровавшихся с тобой, что-то мямливших посинелыми ртами, а сейчас лежащих неподвижно там, где еще несколько месяцев назад сновали машины и трамваи, играли дети.
Мертвецов подолгу не убирают — некому. Голод сжал ленинградцам горло своей костлявой рукой. Слышал, что на Васильевском острове поели всех кошек и собак, а в других районах города случалось и людоедство. Может, это все враки вражеской пропаганды, но возвращаться вечером с завода стало страшно. Решил, что буду ночевать в цеху, чтобы экономить силы.
31 декабря 1941 года.
Уже почти месяц, как не писал, вот только о чем?
Завтра Новый год, а праздника не чувствуешь. Электричества нет уже во всем городе. Стоят трамваи. За водой ходим на Неву. В огромном пустом цеху жжем костры, чтобы хоть немного обогреться. Кидаем в огонь все, что может гореть, — стулья, паркет с полов, ящики, вчера разобрали деревянный дом, в котором уже давно никто не живет, и на санях приволокли бревна в цех.
В остальном — работаем, выполняем и перевыполняем план, ремонтируем армейские радиостанции.
Вчера переработался настолько, что упал и потерял сознание. Насилу товарищи привели меня в чувство. Пришел начальник, поглядел на меня и отправил домой на несколько дней — «отдохнуть и набраться сил». Когда я выходил из цеха, слышал, как руководитель заявил одному из рабочих, указывая на меня: «Этот — не жилец. Долго не протянет».
Кое-как доплелся до дома и завалился в холодную постель. Впервые за долгое время ночевал в собственной комнате. От усталости мгновенно провалился в сон. Снился мне — кто бы вы думали? Радиоголовый! Нет, не сам, конечно, а его завораживающее пение, складывающееся из произнесенных нежным полудетским-полуженским голосом слов: «Граждане! При артобстреле эта сторона улицы...»
Последних слов я не разобрал. Проснулся. Мысли об аппарате и о выходе на связь отныне не покидали меня. Очередной приступ сумасшествия, вызванный крайней степенью истощения? Возможно. Но сейчас в Ленинграде все в подобной ситуации. Несчастный город умирает с голода и коченеет с холода.
Утром встал и побрел на завод. Когда коллеги увидели меня, решили, что явилось привидение. От моего тела остались только кости, обтянутые тугой кожей. Лицо напоминает череп, глаза ввалились, во взгляде читается безумие.
Все же я без проблем отработал еще одну смену, пайку разделил на три равных части. Говорят, если так делать, то можно выжить. К Новому году нам дали праздничную прибавку — тарелку водянистого супа, в котором плавало немного крупы».
7
«7 января 1942 года.
Опять обстрел, уже который по счету! К разывам бомб и шипению «зажигалок» уже привыкли, как к чему-то само собой разумеющемуся, как к существовавшему всегда. Когда война закончится и мы войдем в Берлин, думаю, самым удивительным будет простая ночная тишина, не разрываемая воем сирен и предупреждениями о воздушной тревоге.
Сегодня на работе произошло чудо! Да, именно так я воспринимаю это событие, которое приближает долгожданный выход на связь с моим заточенным в радиоэфире другом!
Принесли поврежденную взрывом фронтовую радиостанцию с динамо-машиной! Причем ремонт самой станции, как я сразу оценил, требовался минимальный, основные повреждения как раз приходились на автономный источник энергии.
Коллегам я заявил, что приспособление неремонтопригодно. Что его можно оставить на запчасти, столь необходимые в нашей работе. Со мной сразу согласились — все-таки я инженер, как-никак.
Унес сломанное устройство в другой конец цеха, чтобы ночью разобраться с ним и, если получится, запустить.
8 января 1942 года.
Все получилось, как я и запланировал!
Радиостанцию починил быстро, заменив несколько разбитых ламп. С динамо-машиной немного повозился, но и там, в целом, ничего серьезного не оказалось. В принципе, аппарат просто заклинил после сильного удара.
И вот я один в темном цеху. Мои товарищи сегодня разошлись по домам. Надеваю наушники, включаю прием-передатчик, дергаю ручку и начинаю крутить...»
Еще один лист оказался не вырван, а сожжен. Буров рассмотрел его обгоревшие края с обрывками слов, из которых невозможно было составить фраз.
Дальше, на сохранившемся тетрадном листе, запись начиналась с середины предложения.
«...воскресить к жизни. Да, это существо не из нашего мира, настолько оно огромное и сильное! И, самое главное, — по всем известным законам физики его просто не может существовать!
Радиоэхо! Я, похоже, разгадал его загадку. Тот промежуток времени, через который можно услышать сообщение, отправленное в эфир собственным голосом, — это и есть обиталище Радиоголового! Возможно, что и не только его! Боюсь даже представить, какие твари и монстры населяют радиомир, перемещаясь вокруг нас, невидимые глазу, по его волнам!
12 января 1942 года.
Горит Гостиный двор! Немецкая зажигательная бомба угодила в прекрасное здание в самом центре Ленинграда. Не знаю, смогли ли его потушить. Но сегодня вечером у меня дома много еды, пусть и обожженной. Спасибо Радиоголовому! За свое освобожение из эфирного плена это существо готово мне служить и стать моим верным рабом! Оно таскает в комнату еду, много еды! Столько на моем столе не было даже в счастливые предвоенные годы! Но я помню, что жрать много и сразу нельзя, иначе ослабленный голодом, почти мертвый желудок не выдержит, и «пир горой» завершится смертью.
14 января 1942 года.
Радостная весть! В распределителе по карточкам выдали, кроме хлеба с шелухой, 100 грамм мяса, 200 грамм крупы и столько же грамм муки!
Такая невиданная в голодном городе щедрость, к сожалению, явление разовое. Назавтра мы, умирающие ленинградцы, снова побредем к магазинам, за которыми нас закрепили, и получим на карточку все те же «законные» 250 и 125 грамм блокадного хлеба, наполовину состоящего из опилок. Но спасибо и за это. Все-таки, немного мяса — это сейчас настоящий деликатес!
16 января 1942 года.
Водопровод в городе стал окончательно, трубы замерзают. Хотя в нашем коммунальном сортире и ванной из крана ничего не текло как минимум с осени.
Радиоголовому больше не требуется станция для перехода в наш мир. Можно не крутить по ночам ручку динамо, а свое изобретение, по сию пору хранящееся в комнате, выкинуть от греха подальше (вдруг проверка?). Нет, лучше разберу на детали.
19 января 1942 года.
Жуткий обстрел. Взрывы гремят на Васильевском острове. Зарево пожаров видно издалека.
Отныне «пароль» Радиоголового для появления в нашем мире — выведенная трафаретом на стене надпись об опасности в случае обстрела данной стороны улицы. По городу такими предупреждениями раскрашен теперь чуть ли не каждый дом.
Мой новый друг придумал здорово! Ему теперь ничего не стоит проникать повсюду, залезать в каждую щель, даже на тщательно охраняемые военные склады!
Попросил Радиоголового принести немного синей и белой краски и кисточку. Намалевал требуемое изображение с трафаретными буквами на стене в собственной комнате. Отныне мы с Радиоголовым неразлучны навек.
22 января 1942 года.
Началась массовая эвакуация женщин, детей, стариков и нетрудоспособных из Ленинграда на «большую землю» по Ладожскому озеру. Причем эвакуируемых сперва возвращают к жизни в откормочных пунктах, дают усиленное (по меркам нашего блокадного города) питание.
Жду, что и мне предложат покинуть город (только бы не увезли насильно!). Но нет! Я останусь, что бы мне не предложили.
24 января 1942 года.
Долгожданная прибавка! Теперь я буду получать, как инженер, 400 грамм хлеба, а иждивенцы — 250! В Ленинграде только и разговоров, что об этом.
В принципе, мой мистический товарищ неплохо меня откормил. От него еды получаю вдоволь. Думаю отдать свои карточки кому-нибудь, кто нуждается в них больше, чем я. Например, тете Глаше. Хотя эта баба влезет в любую дырку и достанет все, что угодно даже в пустыне. Лучше передам паек Василию, рабочему завода имени Козицкого, который очень страдает. У него большая семья. Естественно, сделать это нужно тайком, чтобы никто не заметил. Иначе будут подозрения».
Все последующие дневниковые записи делались уже не карандашом, а чернилами.
8
«27 января 1942 года.
Едва стали кое-как справляться с одной бедой — другая подоспела.
Наш завод имени Козицкого встал. Нет электричества. Во всем остальном городе — тоже. Даже «Ленинградская правда» выходит с перебоями. Мы ее больше не выписываем, а читаем на стендах. Но там — только двустраничные старые номера. Радио тоже молчит. Живем без новостей.
Рабочих и инженеров пока распустили по домам. Какая работа без электротока? Даже припаять что-нибудь не выйдет, только если нагреть паяльник на огне. Но топлива для костров тоже нет, все сожгли.
31 января 1942 года.
Отъелся и отогрелся дома (поставил «буржуйку» на дровах — спасибо Радиоголовому), вернулся на завод. Продолжаем ударно трудиться.
1 февраля 1942 года.
Сегодня в половину шестого вечера фашисты лупанули по нашему заводу. Снаряды падали один за другим — девять или десять штук. Причем те, кто обстреливал, прекрасно знали расположение цеха, где велась работа. Другие, пустые цеха, не пострадали. Неужели в дружном рабочем коллективе завелся предатель, немецкий лазутчик? Очень не хочется в это верить!
Меня накрыло волной и ранило осколками. Кусок бетонной плиты грохнулся радом и едва не придавил. В общей суматохе сумел кое-как выползти с завода и доковылять до дома. Пусть меня считают убитым. Я уже твердо решил уйти с предприятия.
Теперь все свое время буду уделять Радиоголовому».
На этом первая тетрадь с записями закончилась. Буров перевернул обложку и взялся за вторую.
«15 апреля 1942 года.
Очень долго не писал. Думал, что уже вообще не возьмусь за перо, но сегодня в городе на Неве большой праздник. После нескольких месяцев бездействия пущен трамвай!
Остановка его расположена недалеко от моего дома, поэтому вместе в другими горожанами мы вышли к 6 утра встречать первый вагон.
Невозможно представить, сколько неподдельной радости вырвалось из людей, когда вдали заслышался такой знакомый с детства, но уже порядком подзабытый за месяцы блокады звон! Мы чувствовали нутром, что город словно бы ожил от мертвящей спячки, вернулся к жизни, и, как сказала одна молодая и красивая женщина, стоявшая рядом со мной в ожидании транспорта, «Если к 1 мая дадут побольше продуктов, то совсем по-старому заживем!»
Стоявший рядом мужчина поддержал красавицу: «Понять это могут только ленинградцы!»
Мы ехали на «семерке», которая отныне будет ходить с Васильевского острова через мост Лейтенанта Шмидта, улицу 3-го июля, бывшую Садовую, проспект 25 октября (Невский) на Шлиссельбургский проспект, к Володарскому и на Троицкое поле.
Я вышел у Аничкова моста и долго любовался темными водами Фонтанки. Было утро, и с набережной к реке тянулась вереница горожан с ведрами за водой.
Как приятно было слушать разговоры ленинградцев, которых трамвай вернул к жизни!
«Наконец-то мои ноги отдохнут!» — произнесла, завидев вдали движущийся вагон, немолодая работница в косынке, шедшая с мужем по мосту.
«Что ни день, все к лучшему», — ответил ей мужчина, и двое, пережившие, возможно, самую страшную зиму в своей жизни, пошагали дальше.
А совсем юная девушка стояла, прислонясь спиной к пустому гранитному постаменту, где до войны стояли кони (сейчас их куда-то спрятали), и, закрыв глаза, подставила лицо первому весеннему солнышку, радуясь его теплым лучам.
Другим «седьмым» трамваем я вернулся домой.
(Запись без даты).
Тебе, читатель, интересно, как я провел блокадную зиму, как вообще выжил в это проклятое голодное и холодное время.
Придется рассказать все, чтобы оставаться искренним. Хотя в истории моей мало приятного. Что-то сегодня из меня так и прет лирический настрой.
Ты уже знаешь о Радиоголовом, моем таинственном друге и товарище, пришедшем из глубин радиоэфира. Не стану рассказывать, как я вызвал, «материализовал» его, чтобы ты, оказавшись в моем положении, не соблазнился возможностью легкого разрешения своих проблем. За все в этом мире нужно платить, и я аккуратно и прилежно возмещал Вселенной свои долги.
Радиоголовый, монстр с рупором вместо головы, таскал в мою комнату еду, топливо и разные другие вещи, необходимые в быту. Даже чернила, которыми делается данная запись, — тоже его находка. Каков монстр на вид — не стану описывать в подробностях, ибо он способен менять форму и размер, становясь то непомерно маленьким, то обычного человеческого роста, то невероятно большим, даже гигантским.
На подношениях чудища я и протянул суровую зиму. Даже слегка поправился. Вся беда в том, что и существо, вызванное мною, нуждается в регулярном питании. И, черт возьми, оно плотоядно!
Знает Радиоголовый только две фразы: «Граждане! При артобстреле данная сторона улицы наиболее опасна!» и «Внимание, внимание! Говорит штаб местной противовоздушной обороны города! Воздушная тревога, воздушная тревога!»
Понятия не имею, кто его этому научил. Возможно, монстр подслушал в военном радиоэфире. Но теперь, всякий раз, когда существо чего-то захочет, оно включает одну из двух записей, транслируя ее через свой рупор. Причем объявление о воздушной тревоге означает, что Радиоголовый проголодался.
Я помню первую ночь, когда мы вышли вдвоем на пустые улицы зимнего Ленинграда в поисках пищи. Нам сразу «повезло», если это слово вообще уместно в данных обстоятельствах. Прямо посреди улицы-линии, в двух шагах от входа в парадную, лежал на мостовой окоченевший труп. Данное зрелище больше никого не пугает и даже не смущает. Истощенные люди, особенно старики, да и молодые тоже, сотнями умирают ежедневно от бескормицы прямо посреди улиц и проспектов, и увести их отмучившиеся тела и похоронить по-человечески просто некому: голод косит, в том числе, и гробокопателей.
Похоже, единственный, кому такие вещи приносят радость и удовлетворение, является мой ужасный товарищ. Я не успел и глазом моргнуть, как замерзшее тело несчастного было утянуто в рупор, где таинственным образом исчезло. Мне в тот момент стало жутко. Подобного страха я не испытывал даже тогда, когда наш радиозавод бомбили, и рядом со мной падали на пол глыбы бетона!
Несколько дней Радиоголовый не тревожил меня, но затем проголодался вновь. Мы опять вышли на ночную охоту. Выйдя на улицу Железнякова, по-старому — Малый проспект, я едва не споткнулся в темноте об очередное безжизненное тело. То была женщина, так и не дошедшая до своей квартиры. Покойника ждала та же судьба. Мне осталось утешать себя тем, что неопознанных трупов в блокадном городе еще очень много, и ежедневно прибывают новые.
Не хочу думать, чем станет питаться Радиоголовый, когда блокаду снимут. Мысль о том, что придется водить монстру живых людей, лишает меня сна. Пока, правда, до этого еще не доходило».
9
«21 апреля 1942 года.
Для больных дистрофией власти распорядились открыть усиленные столовые, чтобы спасти людей, стоящих на волосок от смерти. К счастью, мне это не грозит. Я, хоть и иждивенец, но уже забыл, как выглядят продуктовые карточки. Те, которые получаю, тайком рассовываю по карманам одежды своих соседей. Делаю это, естественно, тайком. Они молчат, ничего не говорят, но, думаю, поминают хорошим словом своего таинственного благодетеля.
4 мая 1942 года.
После майских праздников возобновились занятия в школах Ленинграда, закрывшихся в тяжелые зимние дни. Наверное, и в моей школе тоже зазвучали детские голоса. Правда, радости в них, думаю, не очень много — дети ослабли, не все дожили до нового Дня знаний. Но тем, кто выжил в эту зиму, наверное, уже ничего в жизни не страшно.
6 мая 1942 года.
В квартиру приходил ревизор с домовой книгой и проверял, все ли из прописанных на месте. Оказалось, что двоих соседей уже давно нет в живых.
Такие проверки, безусловно, нужны. Ведь хватает нечестных людей, кто все эти месяцы продолжал получать продовольственные карточки за мертвецов. Плюс незаконно занимал чужую жилплощадь.
Меня учли опять как «иждивенца». Сказали, что при первой возможности эвакуируют на «материк». В Ленинграде должны оставаться только здоровые и физически сильные, способные защищать город и трудиться на оборону.
Я согласился, но мысленно послал обходчика куда подальше. Я с родной земли никуда не уеду, лягу здесь костьми!
По городу опять стреляли из пушек».
И снова Николай Иванович вырвал несколько листов из дневника.
«25 августа 1942 года.
Собираем урожай картошки и капусты в распаханном дворе. Овощи выросли на славу! Надеемся, что их хватит, чтобы пережить зиму. Жаль, летом прошлого года не догадались сделать так! Сколько бы жизней спасли!
По радио сообщили тревожную весть. Немцы под Сталинградом, их танки и пехота рвутся к Волге, хотят отрезать сражающуюся страну от хлеба. Только бы наши выстояли!
1 сентября 1942 года.
В школах начались уроки, а мы вышли на заготовку дров на зиму. Сносим бесхозные деревянные постройки за Смоленским кладбищем, ломаем заборы (они сейчас все равно не нужны). После войны поставим новые. Зато этой зимой будем в тепле!
23 сентября 1942 года.
Долго не писал, да ничего особо и не происходило.
Сегодня, впервые, наверное, за год, в комнате зажглась электрическая лампочка! Дали свет! Мерцает, правда, но все равно горит. Неужели возвращаемся к предвоенной жизни?
В городе говорят, что наши бойцы проложили по дну Ладожского озера, от Волховской ГЭС, бронированный «кабель жизни», которому не страшны ни вражеские снаряды, ни вода. Так что теперь Ленинград будет надежно обеспечен электричеством.
Для меня это значит, что можно будет продолжить изыскания в области радиосвязи!»
10
«28 сентября 1942 года.
Радиоголовый хочет есть.
Объявили воздушную тревогу. Фашистские самолеты прорвались к Ленинграду. Все прячутся по бомбоубежищам, а мы, на свой страх и риск, выходим в город.
Двигаемся дворами, прижавшись к стенам, чтобы не наскочить на патруль. Думаю, однако, что даже если и нарвемся, то хуже будет патрулю. Голодная радиотварь проглотит несчастных милиционеров и дружинников, так что те даже пикнуть не успеют!
На углу 9-й линии и проспекта Пролетарской Победы (бывший Большой проспект) вскочил в трамвай, а мой спутник — в надпись-предупреждение на одном из зданий. Женщина-вагоновожатый, проявляя героизм, вела состав под авианалетом. Пока катили по рельсам, я присматривался, если ли разрушений от вражеских бомб. Ведь там могли быть и трупы!
Доехал до самой конечной, до проспекта памяти Обуховской Обороны, и только там заметил горящие дома. Мой рупороголовый товарищ незамедлил показаться и за секунду втянул в себя несколько лежавших на мостовой тел, а затем удалился привычным способом. Мне же оставалось ехать назад в переполненном вагоне.
30 октября 1942 года.
Долго не писал, ибо не мог справиться с отвращением. Две недели назад монстр, которого я впустил в наш мир, впервые сожрал живого человека!
Было это так. Обстрелы на время прекратились, но вот аппетит Радиоголового, похоже, только рос. Раньше он мог неделю переваривать один замерзший труп, но теперь беспокоил меня почти каждый день.
Если я не повиновался и не выходил в город искать мертвецов, монстр включал свою запись на полную громкость и повторял множество раз, от чего у меня происходил взрыв в голове. Не знаю, слышали ли другие жители коммуналки эти «концерты», может, они уже привыкли к объявлениям воздушной тревоги и никуда не спешили.
В конце концов, я соглашался, и мы шли, ежедневно находя кого-нибудь мертвого. Но в тот вечер, когда было затишье, нам, наконец, не посчастливилось нарваться на патруль.
По законам военного времени, мы нарушали комендантский час, точнее, нарушал я, мой же спутник скрывался за углом. Милиционеры его не видели. Мне предстояло пройти в комендатуру и пояснить, что делал на улице в столь позднее время. Эх, зря стражи порядка все это затеяли!
Радиоголовый неожиданно возник перед нами. Старший милиционер не успел даже пикнуть, как длинные железные лапы чудища подняли его в воздух, а затем разорвали пополам. Кровь не успела обагрить асфальт, как две половинки извивавшегося в агонии человеческого тела одна за другой исчезли в огромном рупоре!
Второй молодой милиционер схватился за кобуру, чтобы достать оружие и выстрелить, но ему тварь вывернула руки, а затем целиком запихнула в зев. Я стоял ни жив, ни мертв. Радиоголовый тем временем скрылся в стене. Дикая расправа над ни в чем не повинными ленинградцами заняла всего несколько секунд.
Больше монстр меня пока не тревожил. Но я боюсь его появления. Господи, скорее бы пришла зима! Там, по крайней мере, никого убивать не придется!»
Прочитав это, Буров вздрогнул и откинулся на спинку стула. Была полночь. Домашние вернулись и давно спали. Следователь вытер пот со лба. Он прекрасно помнил то дело о загадочном исчезновении двух своих сослуживцев на Большом проспекте, ибо сам его вел! Ни тогда, ни позже этих стражей порядка так и не нашли.
Блокадный дневник Николая Ивановича постепенно приоткрывал завесу тайны над неразгаданными событиями военных лет. Буров понимал, что, дочитав записи пропавшего радиолюбителя до конца, поставит точку в этом деле, грозившем стать вечным «висяком», но в наказание за прикосновение к чужим тайнам рискует до конца дней лишиться спокойного сна.
Следователь продолжил чтение.
«10 ноября 1942 года.
Радиоголовый, уже долго меня не беспокоивший, явился в полночь и потребовал накормить его.
У меня уже возникала мысль использовать прожорливость «товарища» и его тягу к человеческой плоти в праведных целях. Если бы мне, скажем, удалось попасть на передовую, что Радиоголовый с радостью принялся бы поглощать немецких солдат. Не думаю, что пули и даже снаряды способны причинить его тонкому, но мощному телу существенный вред. От одного появления монстра вблизи окопов в рядах противника начнется паника, и психологический эффект будет достигнут.
Я уже собрался идти в Смольный с необычным предложением, но побоялся. Во-первых, меня туда не пропустят, а, во-вторых, явится ли Радиоголовый по моему приказу и предстанет ли пред глазами «отцов города»? Что, если нет? Тогда меня надолго упекут в Пряжку.
Короче, для использования в качестве оружия Радиоголовый мало пригоден.
И вот чудище стоит предо мной в ночи, а его рупор извещает о воздушной тревоге. Я встаю с постели, одеваюсь, лихорадочно соображая, куда бы отвести насытить ночного гостя?
Мысль пришла сама собой. Где сейчас больше всего трупов (нападений на живых я, после случая с милиционерами, поклялся не допускать)? Правильно, на кладбище! А где хоронят сейчас? На Пискаревке!
Я помнил, как сразу после финской войны там торжественно захоранивали павших в боях красноармейцев, и какую огромную площадь выделили под новое кладбище. А что там, должно быть, творится сейчас!
Смущало, что идти к могилам предстоит далеко. Но Радиоголовый не унимался и, казалось, голова моя вот-вот разорвется от его воя.
Мы вышли на улицу. Двигались осторожно, при малейшем появлении людей прячась в подворотни и скрываясь в тени домов. Не хватало вновь нарваться на милицию или на военнных!
В итоге путь до кладбища занял часа три. Только миновав Батенинский жилмассив и оказавшись за городом, я выдохнул. Путь по полям и пустырям казался более безопасным, чем по городским улицам: здесь никто ночью не дежурил.
Вот и Пискаревка! Догадаться о близости кладбища можно было по заезжавшим на его территорию грузовикам с трупами. До войны сложно было представить, что человечьи тела будут возить вот так, в открытую, сваленными в кузова одно на другое, но за блокаду умерло настолько много народу, что ни о каком почтении к усопшим говорить не приходится. Смерть стала чем-то привычным и повседневным, она, словно старуха с косой из глупых сказок, денно и нощно дежурит за спиной каждого ленинградца.
Я попытался шмыгнуть через ворота за очередной трехтонкой, но меня остановил сторож.
— Вы кто и куда?
Пришлось соврать, что вечером умерла родственница, а завтра на работу, нужно срочно ее опознать и похоронить по-людски. Старенький кладбищенский сторож пристально смотрел мне в глаза, а потом махнул рукой: проходи!
Про Пискаревку много чего рассказывали. От соседей я слышал, что днем у ограды расхаживают «волки-могильщики», которые берут с убитых горем людей, чьих родственников отвезли сюда на грузовике, деньги и хлебные карточки якобы за похороны, но могил не роют, а, получив необходимое и дождавшись, пока люди уйдут, бросают трупы лежать на снегу и убегают.
Говорили также про мародеров, снимавших с мертвецов одежду и ценности, вырывавших золотые зубы, чтобы потом все это продать на «черном рынке», а металл переплавить. Наконец, по словам тети Глаши, попадались на Пискаревке и настоящие «шакалы», срезавшие с трупов мясо, но в это как-то не сильно верилось.
Мы с «товарищем», до этого где-то прятавшимся, подошли к длинной траншее, напоминавшей окоп, где лежало множество мертвых тел. Днем, как я понял, сюда приходят родственники, чтобы опознать своих и похоронить. Тех, кого так и не опознают, закапывают в общей братской могиле.
Радиоголовый начал «пир». Один за другим покойники исчезали в его бездонном рупоре. Я отвернулся, чтобы не наблюдать за отвратительным зрелищем, и столкнулся взглядом с низеньким мужичком, шедшим вдоль траншеи.
Сначала я принял его за такого же бедолагу, кем представился сторожу, но быстро понял, что намерения у человека отнюдь не добрые. Он, не замечая меня и Радиоголового, склонялся над покойниками и снимал с них вещи.
«Мародер!» — пронеслось в мозгу, но мой «друг» из эфира понял все еще раньше.
Над кладбищем пронесся обрывистый крик, словно каркнула ворона. В тот момент тело грабителя мертвых исчезло в черном зеве Радиоголового, а я бросился в глубь кладбища, чтобы отсидеться там до рассвета и уйти.
Утром на Пискаревку стали приходить люди — работники похоронного треста и родственники тех, кто останется лежать здесь навсегда. Я слился с толпой и без проблем покинул скорбный приют блокадников.
Придя к обеду домой, лег отсыпаться».
11
«23 ноября 1942 года.
Радостная весть: наши окружили немцев под Сталинградом! Великая битва на Волге близится к концу. Теперь немцы на своей шкуре узнают, как мы умеем воевать!
5 декабря 1942 года.
Город обсуждает трудовой подвиг сварщика Арсения Коршунова, который за смену перевыполнил норму на 3200 процентов! Вот такие люди работают у нас в Ленинграде! Никому и никогда их не победить!
16 декабря 1942 года.
Враг в отчаянии бьет по центру города Рассказывают, что бомба взорвалась у Таврического сада, несколько человек погибло.
Продовольствием мы более-менее обеспечены, плюс уже научились не поедать все сразу, а делить на мелкие порции. Так проще бороться с голодом.
Радиоголовый точно в воду канул».
Вырван следующий лист.
«18 января 1943 года.
Вечером сообщили, что Красная Армия прорвала блокаду! Как долго мы ждали этого часа!
7 февраля 1943 года.
Утром к Финляндскому вокзалу прибыл первый поезд с «Большой земли!» Этого события ждали целых полтора года! Теперь можно не волноваться по поводу снабжения. Продукты и топливо будут! Привезли, кстати, 40 вагонов сливочного масла. Мы уже давно успели забыть, как оно выглядит.
10 февраля 1943 года.
А был ли Радиоголовый? После посещения Пискаревки в ноябре о нем ни слуху, ни духу. Мне уже начинает казаться, что он мне приснился! Надо подновить рисунок на стене».
Следующая запись была сделана только 26 декабря 1943 года.
«16 февраля Ленинград обстреляли. В общем, ничего нового, к этому все привыкли. Но на сей раз не повезло: когда я шел в бомбоубежище, немецкий снаряд взорвался рядом. Меня отбросило в сторону, ослепив и оглушив. В голове пронеслась последняя мысль: «Все. Конец».
К счастью, это был не конец. Очнулся в больнице. Все тело искорежило и переломало. Сразу испугался, что до конца дней останусь недвижим. Пронесло. Постепенно оклимался, восстановился. Хотя здоровье стало хуже некуда. Даже сейчас, когда пишу эти строки, мучают боли в спине и по всему телу. Вспоминаю, как страдал перед войной от последствий давней контузии — и молю Бога вернуть те прекрасные времена!
До осени отлежал в госпитале. Врачи сказали, что у меня не осталось ни одной целой кости, что при таких ранениях погибают. Но я победил смерть (уже в который раз!) и остался жив.
Два месяца разрабатывал правую руку, заново учился писать. Хорошо, что с головой полный порядок. Могу и дальше заниматься радиотехникой. Это — на будущее, когда кончится война.
2 января 1944 года.
Жуткий обстрел Ленинграда!
22 января 1944 года.
Утром в городе рвались снаряды. И когда это все уже закончится?
Говорят, в пригородах идут ожесточенные бои. На помощь нашему городу, колыбели Октябрьской революции, идет Красная Армия с внушительными силами. Немцу, похоже, на сей раз не устоять!
27 января 1944 года.
Ура!!! Мы освобождены! Блокада снята!!!
Фашисты отброшены далеко и навсегда! Ленинград может спокойно жить и трудисться. Черные дни блокады, когда нас косил голод, холод, болезни, обстрелы остались поздади.
Да здравствует доблестная всепобеждающая Красная Армия! Да здравствует наш великий товарищ Сталин! Ура! Ура! Ура!
Нет слов, чтобы выразить ту радость и эмоциональный подъем, который сегодня охватил сердца, наверное, каждого ленинградца.
Мы залечим раны, нанесенные войной и коварным противником. Мы будем жить — жить лучше, чем до войны. Мы сделаем родной город краше, чем он был. Нам не страшны ни смерть, ни лишения!
В восемь часов вечера я немного задремал, но был разбужен гулом мощных взрывов. Где-то невдалеке палили из десятков орудий.
«Неужели опять?» — испугался я, накинул теплую одежду и по привычке побежал по лестнице вниз, в бомбоубежище.
Но, оказавшись на улице, увидел над Петроградской стороной в небе множество ярких огоньков. И тогда только я понял: это не обстрел и не бомбежка. Это — праздничный салют!»
12
Подшитая тетрадь № 2 закончилась, и Буров перелистнул обложку третьей.
«30 января 1944 года.
Наши очистили от немцев Октябрьскую железную дорогу. Путь на Москву открыт!
31 января 1944 года.
К сожалению, счастье, как и беда, не приходят в одиночку.
Сегодня ко мне явился мой старый знакомый».
Все дальнейшие записи в дневнике, за исключением последней, не имели дат.
«Монстр меня терроризирует. Требует, чтобы я постоянно обновлял надпись над кроватью.
Не могу понять, что этой твари от меня нужно. Пару раз водил его на Пискаревку. Трупы Радиоголового больше не интересуют. Неужели нужны только живые?
Это просто невыносимо. Здоровье совсем не к черту. Впервые в жизни из-за болей появляются мысли выпрыгнуть из окна и все закончить разом.
Ну уж нет! Я пережил голодную зиму 1941/42, переживу и это!
Кажется, я стал понимать, что ему надо. Лучше бы не понимал.
Там, в его мире, в плену радиоэфира, осталось множество других существ, тварей, возможно, еще более мерзких и пугающих, чем эта. И они все хотят вырваться на свободу, как их счастливый собрат!
Представляю, что вся эта потусторонняя дрянь сотворит с Ленинградом! Тут немцы покажутся детьми!
Я схожу с ума. Вой в ушах не прекращается!
«Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна!» (фраза повторена 40 раз с верхнего края тетрадного листа до нижнего).
Хватит! Не могу! Я на все согласен! Я построю аппарат и высвобожу всех, кто томится по ту сторону!»
(Нижняя часть листа залита чернилами, вероятно, намеренно).
«Все-таки,хочу разобраться, кто он такой, тот, кого я по глупости своей и одержимости выпустил в наш мир. По каким законам он существует и, самое главное — как с ним бороться?
Для этого мне нужны книги. Много книг. На русском и других языках (если таковые имеются).
Записи делаю тайком, когда моего мучителя нет рядом.
Складывается впечатление, что эта тварь умеет читать мысли и роется у меня в мозгу.
Заказал несколько немецких книг.
Пускай поищет!
Тварь доставила мне все, что я просил. Где, где она их нашла? Неужели в фашистской Германии?»
Буров на минуту прервал чтение.
«Вот откуда у радиолюбителя те книги! Но в это никак невозможно поверить!» — думал следователь.
Следующая запись без числа.
«Кое-что стало доходить. У немцев исследования потустороннего поставлены на высокий уровень! Жаль, у нас в стране все это отвергается.
День Победы! Сколько выстрадано и выплакано чтобы ты, наконец, настал!
Я почти не выхожу из комнаты.
Еду и питье Радиоголовый регулярно доставляет мне в достаточном, даже чрезмерном количестве. Стоит только его попросить — и любой деликатес вмиг появится на столе! Чудище также за мной убирает.
Иногда прощу выделить денек-другой, чтобы проветриться, прогуляться по городу, написать статью для публикации. Монстр не возражает.
Все же чувствую себя его пленником.
Буду целенаправленно затягивать работу над прибором. Прошу самые сложные, даже не существующие в природе радиодетали. Пусть побегает, поищет их мне».
13
Буров перевернул последнюю страницу, на которой блокадный дневник заканчивался. Дальше были пустые листы.
«14 августа 1946 года.
Кажется, я понял, как уничтожить эту тварь!
Нет, уничтожить — громко сказано. Вряд ли ее можно убить, по крайней мере, тем оружием, что имеется в наличии.
Но загнать ее назад, в радиоэфир, я, надеюсь, смогу. Это не так-то и сложно. Только придется действовать быстро и без промедления.
Сегодня выйду погулять (Радиоголовый великодушно отпускает), а по возвращении реализую свой план. Надеюсь, эта запись в дневнике не будет последней. Если нет — что ж, мой терпеливый читатель, это значит, что я потерпел фиаско, и монстр с рупором на месте головы гуляет где-то по Ленинграду.
Ищет новых жертв!
Его повадки для меня не секрет. Он способен принимать форму столба с репродуктором, и так стоять дни, недели, месяцы, пока в поле зрения чудища не попадет какой-нибудь одинокий или подвыпивший человек, которого можно поглотить. Особенно любит монстр дворы-колодцы, а их у нас в городе предостаточно.
Если все получится, и Радиоголового удастся заточить в эфир, я буду молить только об одном: чтобы не нашелся другой идиот, которого пленит дьявольское пение существа и который решиться его выпустить. Я слишком поздно осознал, с кем имею дело!
Возможно, создание это уже выпускали в наш мир. Неспроста кто-то, пожелавший остаться неизвестным, написал и издал брошюру, которую черт дернул меня приобрести у букиниста. Тогда, вероятно, обяд заточения существа назад, в его естественную среду, прошел успешно. А потом его выпустил я.
Заклинаю вас: не повторяйте моих ошибок! Радиоголовому здесь не место!
И закрасьте поскорее на стенах ленинградских домов все надписи и предупреждения, оставшиеся со времен блокады!»
На этом записи обрывались.
Следователь в очередной раз посмотрел на последнюю дату в дневнике.
«14 августа этого года! — удивился он. — День, когда Николая Ивановича видели в последний раз!»
У Бурова по спине прошел холодок.
«Возможно, — думал следователь, — дневник и все, что в нем написано, — просто чей-то розыгрыш, или весьма хитрая попытка запутать следствие, чтобы имитировать собственное исчезновение. В подобных вещах вражеские агенты способны проявить чудеса изобретательности. Только слишком уж складно и реалистично все изложено!»
В любом случае, завтра следователь в последний раз посетит опечатанную комнату, вернет на место блокадный дневник, а затем передаст дело органам государственной безопасности. Пускай разбираются они.
Бурову не терпелось забыть прочитанное, как ночной кошмар.
ЭПИЛОГ
Будить жену не стал. Они с маленькой дочерью так сладко спали, улегшись на большой кровати.
Остаток ночи следователь решил провести в комнате-кабинете. Именно для таких целей он и поставил в небольшом помещении койку.
Но едва Буров сомкнул глаза, как с улицы, со двора-колодца, куда выходило окошко, донесся резкий одиночный звук, похожий одновременно на вой сирены и на рев пароходного гудка.
Следом до ушей донесся приглушенный шепот.
«Граждание! При артобстреле данная сторона улицы наиболее опасна!»
Мужчина отчетливо разобрал каждое слово, хоть оно и было произнесено тихо.
После этого все странные звуки прекратились.
Следователь на цыпочках подобрался к окну. За ним он увидел лишь глухую стену дома напротив, а внизу — крохотный пятачок дворика с въездной аркой.
Буров готов был поклясться, что еще вчера над проездом висел радиорепродуктор, по котором жители двора узнавали новости. Но сейчас его не было.
«Неужели сняли? — подумал человек. — Наверное, так».
От других мыслей его сердце готово было прытнуть в пятку.
«Хоть это и не моя компетенция, — размышлял Буров, — но надо будет завтра же распорядиться, чтобы на домах поскорее закрасили все военные надписи и рисунки. Ну, можно попросить оставить один или два в качестве памятника героям и жертвам блокады. Так будей спокойнее!»
С этими мыслями следователь накрылся одеялом и заснул, а над мирным Ленинградом забрезжил утренний рассвет.